Держась за ушибленный затылок, она, пошатываясь, подходит к пуфику. На меня не смотрит. Сев, втягивает с шумом воздух и несколько долгих минут тяжело дышит, глядя в одну точку перед собой. Ее, как и меня, трясет, и это по-настоящему пугает.
– Ты хоть знаешь, что у папы Гриши с ним серьезные проблемы? – переводит она на меня усталый взгляд.
– Знаю, – хриплю еле слышно, кое – как разлепив разбитые губы. У мамы вырывается ошеломленный смешок.
– Тогда о чем ты думаешь?
– Ну, уж точно об этом в последнюю очередь.
– Ты совсем идиотка? Ты вообще понимаешь, на каких деньгах там все завязано?
– И что? – повышаю голос, хотя внутри все дрожит от напряжения и страха.
– Что значит «и что»? – моментально вскипает она снова. – Хочешь, чтоб тебя в расход пустили, дура? Это же зверьё беспредельное! Ты… Господи, у меня слов нет!
Она подскакивает с пуфика, я рефлекторно шарахаюсь к двери.
– Как ты в это вляпалась? Что он сделал? Как заставил? – надвигается она, загоняя меня в угол. – Он угрожал тебе? Шантажировал? Что просил делать? Следить? Поставить прослушки?
У меня невольно вырывается истерический смешок.
– Ты реально думаешь, что ему нужны такие риски и возня со мной ради сомнительной инфы?
– А нет ты ему нужна! – издевательски парирует она, задевая за живое.
– Представь себе! – огрызаюсь, проглатывая колючий ком слез. – Или по-твоему, просто так дарят кольца за несколько миллионов долларов?
– Да ему это кольцо ничего не стоит, идиотка ты безмозглая! Он такими деньжищами ворочает, что тебе и не снилось! Ты что там себе напридумывала? На что рассчитываешь? Что с тобой, черт возьми, происходит?! Он же женат, в конце-то концов!
– Тебя же это не остановило, – возражаю на свой страх и риск.
– Что? – задохнувшись, впивается она ногтями мне в плечо и, встряхнув, словно куклу, цедит. – Даже не смей! Не смей сравнивать и думать, что он бросит семью!
– Ради тебя же бросили.
– Ты не я! – отрезает она, сжимая мою руку с ещё большей силой.
– А чем я хуже? – бросаю с вызовом, глядя в такие же зелёные, как и у меня, глаза. Мы прожигаем друг друга полыхающими взглядами, а потом она вдруг усмехается сквозь промелькнувшие слёзы.
– В том и дело, что ты лучше, Настя. Всегда была лучше. У тебя были принципы! А что сейчас? В кого ты превратилась? Позволяешь использовать себя какому-то козлу, старше тебя вдвое! Где твоя гордость, где достоинство? Куда это все делось? Где, черт тебя раздери, моя дочь? Разве она позволила бы прикоснуться к себе женатому мужику, отцу своей подруги? Разве она бы позволила?
– Хватит! – обрываю я её, заходясь в слезах. Слишком стыдно и невыносимо больно, потому что да, я бы не позволила. Я бы ни за что не позволила, если бы он не обманул меня при встрече, не окружил вниманием и не дал почувствовать себя настолько нужной. Я бы не позволила… Но моей ли матери об этом говорить? Ей ли бросать в меня камни? – Знаешь, мама, когда девочку не ласкают родители, её «ласкает» чужой дядя. Поэтому не смей мне читать нотации! Не смей говорить про достоинство и гордость! Свое достоинство. Свою гордость. Себя! Всю себя я обменяла на ласку и любовь, которыми обделила меня ты, – шепчу, задыхаясь от подступающих рыданий. Мама силится что-то сказать дрожащими губами, но ничего у нее не получается.
Да и что она может?
Слезы текут по ее щекам, однако, она не пытается их скрыть. Так мы и стоим, глядя друг другу в глаза, впервые открыто выражая свои чувства.
– Ты покончишь с этим, ясно! – выдавливает она, наконец. – Сегодня же, с этой минуты покончишь!
– Иначе что?
– Иначе я тебя своими собственными руками придушу, сучонка! Если папа Гриша узнает… Запомни, я не позволю тебе опозорить нас и испортить репутацию. Этому -то простят, мужикам такое всегда прощают, а вот ты останешься крайней!
– Мне плевать.
– Зато мне не плевать! Дура! – орет она и влепляет мне очередную пощечину. -Ты чего добиваешься, идиотка? Тебе жить надоело? Неужели не понимаешь, куда лезешь?
– Не смей меня трогать, иначе я не посмотрю, что ты – моя мать! – истерично кричу, зажав рукой разбитый нос.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Ах, не посмотришь! – свирепеет она и снова бросается на меня, но тут раздается громкий стук в дверь.
– Жанна, что происходит? Сейчас же открой! – требует папа Гриша разъяренным голосом.
Мы с мамой замираем. Быстро переглядываемся, словно воры, застуканные на месте преступления, и не сговариваясь, бросаемся к разбросанным фотографиям.
– Немедленно открой, пока я не вышиб эту дверь! – продолжает тарабанить Можайский.
– Спрячь быстро! И не смей рот открывать! – шипит мама, всовывая мне в руку кольцо и, втянув судорожно воздух, направляется к двери.
– Что за ерунда? Чего вы орете на весь дом? – врывается папа Гриша в мою комнату и замирает, как вкопанный при виде меня. – Ты что, совсем озверела? – переводит он ошарашенный взгляд на маму.
Не знаю, как выгляжу, но если уж Можайского проняло, а он ни раз видел, как мама меня била, то, наверное, крайне живописно. Впрочем, ощущения соответствующие: будто по мне проехался танк. Жанна Борисовна и раньше лютовала знатно, но никогда еще не теряла контроль настолько, чтобы доводить дело до крови и шрамов. А судя по тому, как щипет и ноет рана на спине, без шрама не обойдется.
– Гриша, не лезь, пожалуйста. Я сама знаю, как мне воспитывать мою дочь, – холодно чеканит мама, с нажимом выделяя «мою» и пытаясь как бы между прочим пригладить выбившееся из прически волосы.
– Ты вот это называешь «воспитанием»? – обличающе ткнув в меня пальцем, прожигает ее грозным взглядом, под которым мама тушуется, хоть и старается не подавать виду.
– Гриша… – пытается она что-то возразить, но Можайский не позволяет.
– Что «Гриша»? Ты думаешь вообще, что делаешь? – повышает он голос. – Она как у тебя завтра на учебу пойдёт с разбитым лицом? Опять пропускать начнёт с первого дня? Мало жалоб было на неё в прошлом семестре?
– Никаких пропусков не будет. Замажет и пойдёт.
– Да конечно! Ещё не хватало, чтобы кто-нибудь увидел, и начались разговоры, что у губернатора в доме процветает насилие. Совсем сдурела?!
Когда он это произносит, у меня едва не вырывается смешок. Я-то уж грешным делом подумала, что он о моем здоровье печется, а оно вон что.
– Завязывай с этим, Жан. – продолжает он отчитывать маму. Я уже хочу выдохнуть, однако следующая фраза повергает в шок. – Если на то пошло, и она не понимает человеческого языка, скажи мне, и её отлупят без следов.
Ни хрена себе заявочки!
Смотрю на отчима во все глаза и едва сдерживаю дрожь. Мама бледнеет, особенно, когда он проходит вглубь комнаты и, сев на стул, спокойным, но безапелляционным тоном требует:
– А теперь рассказывай, что на сей раз вытворила твоя дочь? Мне подключать людей или…
– Господи, нет, конечно! Ничего такого, что может бросить на тебя тень, – торопливо заверяет мама, нервно поглядывая в мою сторону. У меня же все обмирает от страха.
Если Можайский узнает правду… Я даже боюсь представить реакцию. Наверное, Серёжа прав, нужно переезжать. Делать, наконец, выбор. Всё заходит слишком далеко, и мне дико страшно.
– То есть ты её из-за ничего избила? – не поверив ни слову, вкрадчиво уточняет папа Гриша, скользя по мне холодным, пронизывающим до костей, генеральским взглядом.
– Нет, но… – запинается мама и пытается сгладить заминку натянутой гримасой. Мне даже кажется, что я слышу, как лихорадочно крутятся шестерёнки в её голове в поиске ответа. Мои нервы натягиваются, как струны, и в ушах начинает шуметь кровь.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Чувствую, с такими каруселями я не в Хемптонсе окажусь, а в дурничке.
– Гриш, это женские дела, – находится – таки мама с ответом и очень талантливо изображает неловкость. Правда, на Можайского она оказывает совершенно обратный эффект.
– Что ещё за женские дела? Она что, залетела? – взбеленившись ещё больше, хищно прищуривается он, оглядывая нас с подозрением.