облизывать жирные пальцы, вы должны вытирать их салфеткой» — звучали в знатных итальянских домах и в прежние годы. Йуханна ал-Асад усвоил те нормы, которые наблюдал за столами принца и кардинала[337].
При всем том его рассказ о гостеприимстве, оказываемом знатными мусульманами даже в отдаленных горных поселениях, наводит на мысль, что в этой добродетели, столь высоко ценимой в арабских странах, они превосходили европейцев. Примером может служить глава берберской общины в Верхнем Атласе, человек «громадной щедрости» (grandissimo liberale). Именно к его двору шестнадцатилетний ал-Хасан ибн Мухаммад прибыл много лет назад, везя с собой стихотворение и подарки от своего дяди-посла, а также собственный панегирик. Угощение, предложенное юному посланцу, он до сих пор вспоминал с удовольствием: множество видов жареного мяса, завернутого в тесто, похожее на жесткую лазанью, кускус и другие яства. Довольный стихами, сложенными в его восхваление, вождь подарил ал-Хасану ибн Мухаммаду — мы снова вспоминаем эти подарки — восемьсот дукатов, лошадь и трех рабов для дяди; пятьдесят дукатов и лошадь ему самому; по десять дукатов каждому из его спутников, и обещание большего. «Этот рассказ предназначен для того, чтобы показать читателям сего труда, что в Африке есть такие знатные люди, как этот горный вождь»[338].
Кроме того, Йуханна ал-Асад описывает городскую жизнь Феса, Туниса и Каира как яркую и великолепную: их бесконечные базары, где (как он сообщает о Каире) можно найти все что угодно, от розовой воды и вареного мяса до великолепных тканей, специй, драгоценных камней и золотых изделий большой ценности (grande richezza), их искусных ремесленников, их мечети и медресе, бани, уличные ярмарки и увеселения, красивых женщин и хорошо одетых мужчин, ученых-эрудитов, суды. В Фесе «пятьдесят больших мечетей хорошей архитектуры, отделанных разноцветным мрамором и другими украшениями, каждая с красивым фонтаном, вырезанным из прекраснейшего мрамора и других видов камня, неизвестных в Италии». Пышные сады Феса с их фонтанами, павильонами, благоухающими цветами и фруктовыми деревьями подобны «земному раю» (paradiso terrestro: его образ напоминает и библейский Эдем, и райские сады Корана, ал-джаннат). Никогда он не видел базара «ни в Африке, ни в Азии, ни в Италии», столь же многолюдного и богатого, как в предместье Феса. Что касается Каира, то «слава Каира разносится повсюду, это очень великий и удивительный город» (una citta grandissima et mirabile)[339]. Эти города по меньшей мере были не хуже чем все то, что он видел в Италии.
***
Об одном европейском чуде Йуханна ал-Асад не упомянул: о печатном станке. Он, должно быть, слышал, как его плоды превозносил Альберто Пио, покровитель великого венецианского издателя-гуманиста Альда Мануция и основатель типографии в собственном поместье в Карпи. Несомненно, Лев X вручил своему тезке Джованни Леоне некоторые из печатных изданий, посвященных папе: например, Псалтирь 1516 года на латыни, греческом, иврите, арамейском и арабском языках или вышедший в 1519 году латинский перевод сочинения «Богословие, или Мистическая философия в понимании египтян», которое его публикатор нашел в одной арабской рукописи в Дамаске и произвольно приписал Аристотелю.
Вероятно, Йуханна ал-Асад бывал и в типографиях: в Риме, где Элия Левита мог показывать ему ивритский печатный станок своего типографа недалеко от усадьбы Эгидио да Витербо; в Болонье, где по приглашению Якоба Мантино он мог взглянуть, как печатают переиздание одного из его переводов Аверроэса. Возможно, с ним даже консультировались люди, надеявшиеся развернуть книгопечатание на арабском языке[340].
Тем не менее в «Книге о космографии и географии Африки» нет упоминания о книгопечатании как альтернативе переписыванию книг писцами и искусной каллиграфии, столь важной для исламского мира, каким его описывает автор. Предположительно, Йуханна ал-Асад разделял религиозные опасения как философского, так и эстетического порядка, со стороны других мусульманских ученых и авторитетов, которые называли печатание на арабском языке нежелательным искусством в Дар ал-ислам. Опечатка в тексте здесь грозила обрести куда более масштабные последствия, чем в христианской или иудейской традиции. Повествование о том, как Коран был получен Пророком от Аллаха и в конечном счете записан, вес, придаваемый надежной цепи источников сообщений о высказываниях и деяниях Пророка (хадисов) — на этих традициях зиждилась приверженность подлинности и точности священного текста, как и дискуссиям по их поводу. На протяжении веков ходили истории об ученых, которые сжигали или обливали водой свои рукописи — даже рукописи на нерелигиозные темы, — чтобы их не переписали с ошибками и не ввели тем самым в заблуждение будущих читателей. Конечно, большинство ученых заказывали копии своих рукописей, но сам автор или кто-то другой должен был прочитать и одобрить каждый экземпляр на предмет точности перед выходом рукописной книги в свет.
Когда столетиями ранее в мусульманских странах появилась ксилография, она никогда не использовалась ни для чего, кроме печатания популярных амулетов, талисманов и свидетельств о паломничестве. Когда же появилась печать с подвижным шрифтом, то она была признана негодной для арабского языка. Султан Селим I утвердил ее запрет в Османской империи в 921/1515 году, незадолго до посольства ал-Хасана ал-Ваззана к османскому двору. Можно предполагать, что и в Магрибе существовало аналогичное неприятие, а улемы — ученые богословы, а также бесчисленные переписчики, расплодившиеся на исламских землях, его поддерживали. Евреям, живущим в Дар ал-ислам, книгопечатание разрешалось. Беженцы из Испании к началу XVI века уже учредили типографии в Стамбуле, а в 922–928/1516–1521 годах некто Самуил с сыном Исааком печатали в Фесе талмудические трактаты шрифтом, привезенным из Лиссабона. Однако печатать на арабском или турецком языках евреям запрещалось. Чего же боялись? Того, что ущерб, нанесенный распространением неправильного печатного издания религиозного текста, будет намного больше ущерба от единственного рукописного экземпляра, в котором переписчик допустил ошибку. Действительно, когда около 1537 года венецианская типография выпустила арабский Коран в сомнительной надежде вывозить его экземпляры в османские земли, он был настолько испещрен ошибками, что почти весь его тираж уничтожили[341].
Йуханна ал-Асад, конечно, мог слышать об опечатках от Элии Левиты, который возмущался «многочисленными ошибками» в стамбульском издании его учебника по грамматике иврита — «и некому было исправить ни одной ошибки». Кроме того, вероятно, он мог задаваться вопросом, можно ли вообще воспроизвести на печатной странице красоту и сложность арабской каллиграфии — ее почерков, стремящихся придать визуальное выражение священному тексту Корана. Евреи настаивали, что свитки Торы всегда должны быть написаны от руки, но при печатании других книг типографа можно считать «исполнителем священной работы». Как указал Элия Левита, евреи использовали одно и то же еврейское слово «дафос» для обозначения Бога, отчеканившего человека по своему образу