— А где мой друган? — шумел Рассохин. — Я ему тут такой наган привез. В садике?
— Простудили его в садике. Не смотрят за детьми. Дома вон с температурой лежит, — отозвалась уже из кухни Танчура.
— Я не лежу. — Гости обернулись на голос. Из спальни вышел Вовка, хмурый, на щеках красные пятна.
— Во-о, орел! И ничо он не болеет! — Рассохин присел на корточки.
— Щас же иди тапки надень, — закричала Танчура. — Пол ледяной, он ходит. Ну-ка, кому сказала!
— Иди скорее. — Рассохин подхватил Вовку на руки. — Что я тебе привез.
— Наган. — Вовка заерзал, выкручиваясь из рук Рассохина. — Пусти. Я большой.
Через пять минут здоровенный полосатый кот с задранным хвостом носился по диванам и креслам, уворачиваясь от резиновых пулек.
— Ту-у, ты-дых. Я его ланил, — долетали на кухню отзвуки Вовкиной охоты. — Тах, тах!
Танчура приоткрыла дверь в сени, кот лётом выскочил наружу. Вовка ударился в рев.
— Зачем выпустила? Он ланеный. Он там подохнет! — Засобирался следом.
— Я т-те пойду. Температура не спадает, он на мороз собрался. Щас же положи куртку…
— Ну боец. Охотник растет, — прямо лучился радостью Рассохин. — Наливай, хозяин. Какую мы им пулю отлили, ха-ха!
— Вот увидишь, он еще что-нибудь придумает, — повторил Глеб. — Для них с прокурором это вопрос выживаемости. Оправдаться они могут только одним способом, обгадив вас.
— Эксперты дадут заключение, что пуля выпущена из карабина Курьякова и все. И не отвертятся, — отмахнулся Рассохин. — Скажи, слабо тебе написать?
— Там же никакой пули не было, — сказал Венька.
— Да я знал, что они ту первую запсотят. Вторую-то я к себе в карман положил. Давай еще по одной. — Рассохин подцепил вилкой огурчик. — Ну ты, Глеб, этого москвича приложил.
— А чего он: «карманный». Ты еще сначала посади меня в карман. Всякая жаба будет мнить тут себя подводной лодкой. — Журналист после стычки с Холеным как-то подзавял. Больше помалкивал.
— Ну что, будешь писать? — спросил Рассохин. — Напряг он тебя с редактором-то?
— Интересно, что они еще придумают? — Глеб повернулся к Веньке. — Ветеринар же заметил, как он пулю подложил. Ты ее в руке держал?
— Ну и что, — хрустел огурцом Рассохин. — Пуля-то из лося!
— Эксперта купят?
— Нет. Я там ребят знаю. Крепкие. Не пойдут.
— А кто он, этот кандибобер?
— Какой-то Курьяковский друг по университету, что-ли.
— Говорят, в администрации президента, — крикнула от телевизора Танчура.
— Шишкарь.
— Ага, старший помощник младшего дворника. Так ты будешь писать?
— Ты меня не заводи. Наливай. Глеб Канавин мастер пера, а не топора. Я люблю, чтобы все было доказательно. А тут что. Пуля?
— Ну-у, паразит! Щас отниму, — раздался крик Танчуры, и в ту же секунду в кухню влетел Вовка. Прополз на животе под столом между ног сидящих. Спрятался за стулом Рассохина. Следом вошла Танчура.
— Где этот паразит? Смотрю фильм, а он в экран стреляет. Погас и не включается.
— А чо они все на одного накинулись? — выкрикнул из-за стула Вовка.
— Кто?
— Бандиты там на одного. — Глаза у мальца сверкали. — Пуля остановит подонков!
— Ну что ты, мать. Он же спасал, — засмеялись за столом.
— Пузатому плямо в пузо попал, — ободренный смехом взрослых похвалился Вовка.
— Только зайди мне, я т-те, — пригрозила Танчура. — Вень, иди включи. На самом интересном месте…
— Ну давайте, за Глебову статью, — поднял рюмку Рассохин.
Глава девятнадцатая
Впервые в жизни прокурор чувствовал себя преступником. Маялся по ночам, представляя себя то в суде, то на коллегии в прокуратуре. И все не мог придумать, как оправдаться. Подсказку он увидел во сне, в образе черного человека с дульными отверстиями во лбу вместо глаз. Это был киллер, и он давал показания в суде против него, прокурора Курьякова. Ветер раздувал полы черного пальто киллера, свистел в зрачках-дулах. От этого свиста Курьяков и очнулся. За окнами спальни рвал и гудел о железо ветер.
«Эксперты заставят карабин заговорить. Он даст против меня показания… Главный свидетель. Без него они ничего не смогут доказать, — легко и ясно, как это бывает сразу после сна, думал Курьяков. — Карабин исполнитель, я заказчик. Если не убрать его, он выведет на меня. И тогда… никакого «тогда» не будет», — оборвал сам себя прокурор.
К утру, ворочаясь под одеялом, он разработал всю операцию по устранению «киллера» в деталях.
Вечером того же дня он заехал в райотдел милиции. Поднялся в кабинет к начальнику. Как он и рассчитывал, лицо полковника Штырлина к концу рабочего дня сделалось одного цвета с медным иконостасом на боковом столике.
— Зачем он тебе? — Удивился полковник, когда Курьяков попросил на ночь отдать ему карабин.
— Там инициалы мои выгравированы, спилить хочу.
— Понятно. Утром верни, а то эти журналюги пронюхают, вонь поднимут. — Полковник не скрывал удовольствия. Сам Курьяков, без конца макавший его мордой в грязь за взятки гаишников, превышение полномочий участковых, пришел на поклон. — Выпьешь?
— Наливай.
Но в подвал, где находилась оружейка, Штырлин сам не спустился.
«Осторожничает, барсучина», — подумал Курьяков, глядя как дежурный капитан отмыкает замок на двери оружейной комнаты, достает карабин.
Он вышел из здания райотдела и сунул карабин в багажник «Нивы». Из прорвавшейся газеты, будто чей-то глаз блеснул вороненый ствол, и к прокурору вернулось игривое настроение, посетившее его во сне: «Доподмигиваешься, киллер…»
Дома он переоделся в рабочую одежду.
— Пап, мы тебя целый час ужинать ждем, — надула губы дочь. — Опять на охоту?
— Погоди, Ленок, машину надо там подремонтировать. — Курьяков похлопал дочь по спине. — Ешьте без меня. Никто не звонил?
— Был какой-то звонок. Незнакомый кто-то, не представился… Да ты под шафе, папан. Молодец, мы его ждем, а он гуляет.
— Ленок, Чека явки не проваливает, агентуру не сдает.
Все в том же нервно-игривом настроении Курьяков вышел во двор. Стояла кромешная темень, по железу сыпал дождичек. Он включил фонарь на крыльце, запер ворота на засов, огляделся. В свете фонаря летели серебряные дождинки-искорки. Никто не мог теперь помешать ему убрать Главного Свидетеля. «Он лежит в багажнике и ждет своей участи. У меня к нему нет жалости. Он киллер, профессиональный убийца. Может, в самом деле из этого карабина убивали людей?…» Выпитый в кабинете Штырлина коньяк подхлестывал воображение. Он включил в гараже свет. Развернул газету. Карабин привычно лег в руки, будто ластился к хозяину. Прокурор привычно отработанным движением вскинул СКС к плечу и тут же опустил, нарочито грубо швырнул на верстак. Ствол звякнул о металл, будто ойкнул. Ему вдруг показалось, что в углу кто-то вздохнул. Он подошел к двери и закрыл изнутри на защелку. Потер зачесавшееся бедро. Зажал в тиски ствол карабина.
Полотно ножовки вжикнуло по стволу, оставив зазубрину.
«Надо смазать маслицем, чтобы не скорготало», — подумал прокурор и опять почесал бедро. Достал масло, капнул на полотно, растер тряпкой: «Я не буду тебя убивать, — все в том же шутливом тоне подумал он. — Ствол. Сейчас я сделаю из тебя евнуха… Им отрезают яйца, а я отрежу тебе ствол. И ты никогда больше не поимеешь ни лосиху, ни медведицу, ни свинью…»
Ножовка визгливо вжикала по стволу, никак не брала каленую сталь.
«Когда-нибудь на охоте расскажу, как я ночью в гараже кастрировал киллера», — бодрил себя Курьяков. Бедро чесалось нестерпимо. Он положил ножовку на верстак. Расстегнул ремень, приспустил штаны, вывернулся боком к лампе. На белой коже пониже сустава белели маленькие, как от ожога крапивы, пузырьки. Разглядывая их, он почувствовал, как чешется запястье, задрал рукав. С внутренней стороны повыше кисти белели такие же пузырьки. Зачесалось под мышками. Он вспомнил, что легкий зуд ощущал еще в кабинете Штырлина: «На коньяк аллергия». Он опять взялся за ножовку. Полотно выгрызло поперек ствола полоску. Курьяков спешил, теперь все тело чесалось нестерпимо.