Читать интересную книгу Погнали - Ричард Хелл

Может быть, у меня все же получится разорвать этот замкнутый круг одним резким рывком – сделать что-то такое, что мне совершенно не свойственно. Что-то совсем уже невообразимое, невозможное. Сделать все наоборот. Вопреки. Собственно, именно так и начиналась моя музыкальная карьера, и чем все закончилось? Мир поглотил мою музыку, и она стала просто еще одной неизбежностью. Не надо себя обманывать: никто никогда не сумеет перехитрить себя. Ты такой, какой есть. И по-другому ты просто не можешь. Ладно. Время двигаться дальше. Главное – не стоять на месте. И всегда держаться настороже.

Пытаюсь почувствовать хотя бы какой-то укол вины из-за того, что я сделал с тетей и Криссой. Поиск сам по себе – это уже акт вины, и я себя чувствую мерзким червем, но при этом я очень доволен. И собой, и вообще. В том, что случилось, есть что-то по-настоящему возбуждающее – пусть даже и в извращенном смысле. Возбуждение с примесью горести и одиночества. Я снова свободен. Я за пределами грусти.

Я как будто смотрю на себя и проецирую на себя чувства, как это бывает с животными – скажем, с кошкой. Животное совершает какой-то поступок, из-за которого получается целая драма, но эта драма его не затрагивает; кошка – всегда в стороне, всегда ни при чем, она где-то там, в своем таинственном кошачьем мире, но люди в своей беспомощности перед кошкиным безразличием объявляют это непрошибаемое равнодушие загадкой кошачьей души, как будто у кошки вообще есть душа, а когда понимают, что все это – бред, что-то кажется злым и холодным, а что-то – печальным и…

Я где-то там, в задней комнате, плачу, плачу и плачу, как маленький мальчик, который только что понял, что это значит, когда умирает что-то такое, что ты по-настоящему любишь, потому что он, правда, любил это что-то, а теперь оно умерло, и виноват только он: он не сумел сохранить это что-то, не смог о нем позаботиться так, как надо, но я не войду в эту дверь. Не смогу. Никогда. Пусть даже я буду жить вечно, я все равно не войду в эту дверь. Придет день, и она распахнется – или, может быть, нет, – но я все равно не войду. Боль – это ужасно, и пошла она на хуй. Время двигаться дальше.

А как же прощение и милосердие? Я знаю, оно где-то есть. Я даже знаю людей, способных прощать. Я их люблю. Но если дать мне возможность, я обязательно причиню им боль. Да. Где прощение и милосердие? Они так мне нужны. Я бы многое отдал за то, чтобы суметь помочь Джейни сейчас, но я не знаю, как это сделать, я не способен на что-то такое, во мне нет смирения, желанная безрассудная чуткость… сердце и разум растеряны, сбиты с толку, я ни на что не способен. Я никчемный и жалкий. Кто-нибудь, помогите. Пожалуйста. Во мне просто нету таких задатков. Господи, помоги мне, ведь ты же можешь. Как мне утешить ее, когда я же ее и обидел?

Я смотрю в книгу, но не понимаю, что я читаю. В голове бродят всякие мысли, сердце бьется, как будто в судорогах. Открываю тетрадь. Записываю строчку. Интересно, получится у меня помолиться? Я знаю, что Богу на нас наплевать. Бог – это то, как утроен мир. Но что-то во мне знает, что правильно, а что нет. Пусть даже «правильно» – это понятие относительное: то, что в данный конкретный момент соответствует нашему настроению и дает нам душевный покой, то, что несет нас в безличном потоке, который не прерывается никакими паузами, возникающими от большого ума, от наших самолюбивый претензий и своенравного эгоизма, от упорства в своих заблуждениях, от упрямого нежелания понять. Когда я ее целовал, это было правильно. А теперь? Ладно. Все бесполезно. Я уже ничего не понимаю.

Я пытаюсь молиться, только за тем, чтобы найти хоть какой-то покой – некое место внутри, где молитвы хоть что-то значат. Молюсь о том, чтобы мне помогли понять, как молиться о помощи, чтобы понять, как помочь и утешить кого-то еще. Что-то такое мелькает, но смутно. Все бесполезно. Господи, как это больно… Я ничего не могу. Я смотрю на себя, и мне от себя противно. Все это – фальшь. Я все равно ничего не сделаю. Ничего. Я не знаю, как измениться.

Боль – как проволока, которая обернулась вокруг и давит, душит сердце гарротой. Мне кажется, я сойду с ума. Хочется закричать, но я знаю, что не смогу. Как все плохо. Я не знаю, что делать. От мыслей кружится голова. Но если я сейчас пойду к Джейн – это будет совсем уже наглость. Заткнись, заткнись, заткнись. Наверное, так себя чувствуют самоубийцы перед тем, как свести счеты с жизнью. Я хочу умереть. Ситуация до боли знакомая. Наверное, я уже и не вспомню подробностей, что и как было раньше, но это мучительное, неизбежное ощущение – оно точно такое же: это все потому, что я такой, какой есть. Все эти страдания и корчи, все попытки писать – это не жизнь. Ни разу не жизнь. Голова – совершенно дурная от боли. Убейте меня, пожалуйста. Но даже самоубийство – это очередной способ потешить свое самолюбие. Очередная ложь. Ладно, хватит. Либо уже делай, либо заткнись. Но я же знаю, что я ничего такого с собой не сделаю. Даже когда совсем плохо, всегда есть наркотики, тем более что мне любопытно, что будет дальше. Когда-нибудь я все равно умру, вот тогда и посмотрит, что это такое – смерть.

Вина – это скучно и абсолютно бессмысленно. Наверное, стоит выйти на улицу. Пишу записку тете Джейн, что я пошел прогуляться и скоро вернусь. На всякий случай. Если она вдруг решит выйти из спальни. Выхожу, прихватив с собой в сумке бутылку виски.

На улице сыро, идет мелкий дождик. Но – тепло. И пахнет приятно. Густые деревья и мягкий свет фонарей создают ощущение теплоты и безопасности, но сейчас меня это бесит. Потому что все это – не для меня. Самодостаточный, недосягаемый город, в котором мне нету места. Тепло пробирает ознобом до самых костей. У меня снова кружится голова. Я весь сочусь злобой, которая заражает окружающее пространство, но что самое поганое, никак на него не воздействует. Мне плохо – до тошноты. Хочется кого-нибудь убить или что-то сломать, чтобы пробиться сквозь эту немую всеобъемлющую безучастность. Надеюсь, что виски хотя бы немного поможет. Сажусь на карточки. В темноте, под дождем. На лужайке у дома. Мимо проезжает машина. Меня буквально трясет от злобы. Окружающее равнодушие – невыносимо. Все – мимо меня. Отпиваю виски прямо из горлышка. Бросаю бутылку вслед удаляющейся машине. Бутылка попадает в крыло, но не разбивается – отскакивает и крутится на асфальте. Машина все-таки останавливается. Выходят два крепких жлоба, осматривают машину, озираются по сторонам. Мне вдруг становится страшно и жутко. Может, сейчас что-то будет?! Я сижу тихо-тихо, не шевелюсь. Парни садятся обратно в машину и уезжают. Вот блядь, теперь даже выпить нечего. Встаю, подбираю бутылку. Виски осталось – на самом донышке. На полдюйма, не больше. Возвращаюсь обратно во двор. Все-таки я ни на что не гожусь. Даже на драку нарваться, и то не сумел… они бы мне наваляли по полной программе, но я, собственно к этому и стремился… если бы я точно знал, что за мной кто-нибудь наблюдает, я бы не стал прятаться за кустами… что за дерьмовая жизнь. Не жизнь, а сплошной облом. Надо что-то решать, причем срочно. Сижу на траве под деревом, вся задница мокрая. Ложусь на спину и допиваю остатки виски. С такого ракурса все видится по-другому. Звездное небо закрыто невидимой пеленой листвы, и все в таком роде, но теперь я промок уже весь. Что же делать? Не знаю. Встаю, направляюсь обратно к дому. Уже у крыльца разворачиваюсь и возвращаюсь во двор. Опять останавливаюсь в нерешительности и иду к дому. Замираю на полдороге и стою под дождем, просто стою – опустошенный, растерянный, злой, – и меня вдруг пробивает желание рассмеяться. Поднимаюсь на крыльцо и захожу в дом.

35

На следующий день. На душе – мутно. Крисса так и не появилась. Кажется, я уже не участвую в нашем совместном проекте. И если меня действительно отстранили, я даже не знаю… хочется потеряться, исчезнуть, или кого-нибудь пришибить. Скрыть свою слабость какой-нибудь тайной или переплавить ее в огне. Будь у меня наркота, мне было бы не все равно, или, наоборот, все равно, или – я даже не знаю. Будь я у меня наркота, я бы смог как-то существовать.

Я думал, что хуже уже не бывает. Но, оказывается, бывает.

Помню, я как-то раз перебрал с ТГК. [прим.переводчика: тетрагидроканнабинол, активное вещество марихуаны.] Почти пять часов я пролежал на кровати, стараясь не шевелиться вообще – один, глухой ночью, со включенным светом. Это было по-настоящему страшно: меня вынесло в то состояние, когда все вокруг преисполняется смыслом и все равнозначно. Жуткий передозняк. В миллион раз сильнее, чем просто выкурить косячок. Для Бога все равноценно и равнозначно. Ни разу в жизни мне не было страшно так долго. Затяжной ужас. Мне казалось: я умер, – потому что меня уже не было, того меня, который мог бы провозгласить свою исключительность, не в том смысле, что я чем-то лучше других, а в том смысле, что я, вообще, существую как что-то отдельное, наделенное собственным самосознанием и хотя бы какой-то ценностью в глазах Бога, и в то же время я очень четко осознавал, что я – это я, и делал, признаться, не самые лестные выводы относительно собственного характера, проявившегося в этой надрывной, подозрительной и непроизвольной реакции на это пугающее явление. Я уже не был собой, я был всего лишь набором рефлексов, и вся вселенная состояла только из непонимания. Хотелось лишь одного: чтобы все прекратилось, чтобы мир остановился, чтобы не происходило вообще ничего. Я был открыт и развернут вовне, и между мною и этим кошмаром не было вообще ничего – ничего, что могло бы меня защитить. Я закрывал глаза, чтобы не видеть. Но легче от этого не становилось. Я был пустотой внутри пустоты, выбранной наугад, и меня било зловещими и враждебными звуками, заблудившимися в этой взвихренной пустоте, да, там были звуки и запахи, и это было так жутко, и эта жуть была у меня внутри. Как будто время замкнулось на катастрофе. Большая трагедия типа авто-аварии со смертельным исходом, которая длится и длится. Ни спастись, ни умереть. Я был всем, и все было мною, и все было напрасно, и бесполезно, и в лучшем случае – так одиноко, а в худшем – ничтожно, и безысходно, и предельно уродливо. Жизнь – растянутый во времени несчастный случай со смертельным исходом.