Читать интересную книгу Погнали - Ричард Хелл

30

Крисса проснулась. Кошмар. Мы – словно два незнакомца. Совершенно чужие люди. День снова серый и пасмурный, и все утро я занимаюсь организацией транспортировки хладного трупа «Де Сото». Мы вызываем такси, едем в гараж, где расплачиваемся за прокат фургончика, и уже на фургончике вместе с механиком возвращаемся за машиной.

Тащить на буксире здоровенный гроб на колесах, лавируя по улицам Сент-Луиса – удовольствие ниже среднего. А нам еще ехать и ехать. При одной только мысли об этом мне уже плохо. Но постепенно я привыкаю к фургончику, и, когда мы выезжаем из города, мне становится малость полегче.

Через пару часов мы пересекаем границу Кентукки, и сразу чувствуется, что мы въехали именно в Кентукки. Какая-то здесь особенная атмосфера – край, отрезанный от «большой земли», замкнутый, дикий, почти первобытный. Край, не испорченный цивилизацией, где раздражительные и обидчивые невежи, погрязшие в кровосмешении, прячутся по уединенным углам, культивируя свое невежество. Едем мы в основном по проселкам, где и не пахнет окультуренной усредненной Америкой – вдали от мира, вдали от всего. Никак не избавлюсь от ощущения, что здесь опасно.

От западной границы до Лексингтона ехать прилично. Постепенно зловещий холмистый край уступает место равнинам – здесь мне уже все знакомо. Мы проезжаем конезаводческие хозяйства с их белеными дощатыми заборами и сочными пастбищами. Трава на лужайках такая зеленая – как океан. В конце лета, при правильном освещении, она кажется почти синей. Я смотрю на все это, и у меня щемит сердце, как бывает всегда, когда ты возвращаешься в место, где давно не был, и видишь, что все здесь осталось по-прежнему. Меня опять пробивает на поговорить.

Воздух душистый, пахнет приятно, и свет – такой мягкий, размытый. Почему-то мне вспоминается детство: субботнее утро, после мультиков, когда ты выходишь из дома, и идешь, не выбирая дороги, потому что все улицы обязательно приведут или в кафешку, где вкусности, или в какой-нибудь особенный магазинчик – например, в магазин игрушек и сборных моделей кораблей и самолетов или в аптеку, где продают газировку с сиропом и даже горячие чизбургеры… или в какое-нибудь потайное укромное место в тихих полях, где шелестели наши искрящиеся и настойчивые детские голоса. Для того, чтобы их услышать, нужен был стетоскоп, а понять, что они говорят, можно было лишь сердцем. Все, что было потом – это уже не то. Все, что было потом – это как стены, фасады и переходы, построенные неумелыми, бездушными руками. Толкни посильнее – и все развалится. Пейзажи Кентукки – как прорыв в бесконечность, исполненную самых разных возможностей. Любое мгновение – начало. Чем мы сегодня займемся? Давай убежим далеко-далеко.

Невинность: наивность и простодушие. Невинность – понятие относительное, но насколько? Может быть, мы теряем невинность уже при рождении? Я не скучаю по детству. Не тоскую о том, что оно прошло. Я знаю и помню: оно было таким же болезненным, и тревожным, и непонятным, как и все, что происходит со мной теперь. Интересно другое. Интересно, что настоящее перекликается с прошлым – с детством. Когда я был маленьким.

Теперь я не тот, что прежде. Теперь я испорченный и развращенный нарк, но я сейчас говорю о том ощущении безмятежного покоя, которое было в детстве, и о тех же желаниях, о тех же страхах, о той же тоске. Даже если я смогу завязать со своими пагубными пристрастиями, все равно изначальное побуждение останется. Оно никуда не уйдет. И мне надо будет придумать какой-нибудь новый способ, как с этим справляться. А я не уверен, что у меня получится. Все это «взросление» означает, что если тебе повезет, ты научишься уживаться с собой и разберешься, что надо делать, чтобы справляться с тем, кто ты есть – с тем, кем ты были изначально и кем останешься навсегда. На самом деле, это, может быть, самое верное определение, кто ты такой: ты – это то, что в тебе неизменно. Твоя жизнь, твоя личность, индивидуальность – все это искусственные построения. У тебя есть материал для творческих экспериментов – ты сам, – и тебе нужно узнать себя и найти наиболее подходящие способы самовыражения, подобрать единственно верный язык и стиль представления и проявления себя, любимого, в соответствии со своей природой. Все, что представлено в целостности – красиво. Во всяком случае, это наша единственная надежда.

Кентукки – еще не совсем юг, но все-таки больше юг, чем север. Пронзительный резкий акцент. Вся еда – сухое печенье, мясная подливка, жареный в масле бифштекс и зеленая репа. Музыка – сплошь блуграсс, пожалуй, самый веселый из всех музыкальных стилей, проникнутых духом тоски и смерти, такое древнее, устаревшее кантри вкупе со скорбными причитаниями, которые звучат, словно прорыв неких потусторонних голосов из елизаветинской эпохи. Это дремучий и грубый край: глухомань, захолустье. И народ здесь простой и грубый. Но мне это нравится. И вот что забавно – когда мы останавливаемся поесть в придорожной закусочной, я по-прежнему огрызаюсь на этих задиристых самодовольных подростков, которым хочется показать свою крутизну, на этих детишек с их заскорузлыми руками, испачканными жирным соусом, с их раздолбанными «камаро», и пикапами, и мне по-прежнему хочется произвести впечатление на местных девиц с их вычурными прическами, рыхлыми отвисающими животиками и дешевенькими незатейливыми нарядами. Между нами нет ничего общего. Никаких точек соприкосновения. Мы говорим на разных языках. Я принадлежу к совершенно другому классу, я по натуре застенчивый неврастеник, склонный к самокопанию и обладающий хотя бы каким-то самосознанием, но я все равно хочу, чтобы они меня приняли как своего. Эти ребята и их родители нужны мне как типичные представители своего класса: вульгарные, самодовольные, претенциозные люди, которые косо смотрят на чужаков и одеваются либо в дешевые подделки под стиль «Лиги Плюща» – этакие деревенские помещики, застегнутые на все пуговицы, – либо в хаки и кожаные мокасины. Их невежество оскорбительно и прискорбно.

В мой родной город мы приезжаем уже ближе к вечеру. Лексингтон – второй по величине город штата, которым управляют несколько корпораций из других штатов, заправилы местной табачной индустрии и богатые конезаводчики, чьими хозяйствами, собственно, и знаменит этот край. Здесь также располагается университет штата и еще один частный колледж масштабом поменьше – и тот, и другой в центре города.

Когда я здесь жил, это было неспешное, тихое место. Население – чуть больше ста тысяч. Сейчас оно выросло вдвое, и городские предместья совершенно не отличаются от предместий других больших городов США: те же заасфальтированные стоянки, те же закусочные, где можно по-быстрому перекусить, те же торговые центры и супермаркеты.

Кровожадные коммерсанты во главе с Торговой Палатой очень даже неплохо распотрошили тот город, который я помню, и превратили его в очередную безликую зону во всеобщем коммерческом парке. Центр города с его старыми зданиями, как будто побитыми временем, исторический центр, который, когда я был маленьким, оставался почти таким же, как и сто лет назад, теперь вообще не узнаешь – местами старые кварталы снесли вообще, а местами отреставрировали, превратив в памятник самим себе.

Но кое-что все же осталось. Я звоню тете, и она объясняет, как нам доехать до мастерской, где мы будем чинить машину, и когда мы едем по улицам, чьи названия еще сохранили следы невразумительных детских суеверий и странных ассоциаций, у меня возникает стойкое ощущение, что я очутился в некоей магической нереальности – ощущение уютное, теплое, но в то же время какое-то отстраненное, – что я потерялся во времени. Я никак не могу поверить, что эти улицы все еще здесь, а вот я давно уже не ребенок. Это неправильно. Так не должно быть.

Мастерская уже закрыта. Так что мы просто снимаем машину с прицепа и ставим ее на стоянке вместе с фургончиком. Через пару минут подъезжает тетя, чтобы забрать нас домой.

Я не видел ее лет тринадцать – с тех пор, как бросил школу и уехал в Нью-Йорк. Она мамина младшая сестра, и всего на девять лет старше меня. Тетя – последняя из семьи, кто остался в Кентукки. Ее зовут Джейни.

Мне слегка перед ней неудобно, потому что я чувствую себя виноватым. Моя мать и сестра ее обожали, а она обожала меня. Я всегда был ее любимчиком и принимал ее любовь как нечто само собой разумеющееся. Уже в раннем детстве я понял, что могу делать с ней, что хочу, чем, кстати сказать, беззастенчиво пользовался: она часто меня покрывала перед родителями, и даже врала, чтобы выгородить меня, а она не из тех людей, которые могут соврать так вот запросто.

Она всегда очень любила театр, и почти все свободное время проводила в районной театральной студии – мечтала стать профессиональной актрисой, хотя на самом деле она учительница в старших классах. Тетя так и не вышла замуж, и по меркам старого Юга она – женщина добродетельная и во всех отношениях достойная, но при этом она обладает той простодушной наивностью, которая свойственная экзальтированным актрисам, уверенным, что у них есть полное право жить по своим собственным установлениям. Она слегка чопорная, но веселая и очень добрая, у нее проницательный, острый ум – язвительный, резкий и даже немного циничный. Я бы даже сказал, что тетя по-своему остроумна, хотя это не то остроумие, к которому я привык в Нью-Йорке, у нее оно более приземленное, более примитивное, и иногда я просто не могу удержаться, чтобы ее не поддеть. Она, впрочем, не обижается. Она мной гордится.