когда возникла угроза роспуска «Сокола». На счету этой физкультурной организации было почти тридцать тысяч. Они пригодятся, ведь даром ничего не дается: ни бумага, ни восковки, ни патроны, ни оружие. Они объединились, и Арношт, который был одновременно кассиром в сберкассе, в тот же день выписал вклад «Сокола» из книг сберкассы, а деньги отдал Бобу. Тот положил всю сумму в Татрабанк в Брно на пароль «Круги».
Мужчина стремился взглядом проникнуть сквозь густую тьму. Нет, эта студентка действительно не похожа на предательницу или провокатора! Но как она доверчива и неосторожна, опасно неосторожна!
— Послушайте, барышня, — сказал он спокойно, — я не знаю, за кого вы меня принимаете. Скорее всего, вы меня с кем-то спутали. То, что вчера ночью я ехал из Лажанок, еще совсем ничего не значит. Может быть, у меня там есть девчонка? Что вы удивляетесь? — раздраженно спросил он, хотя Марушка не произнесла ни слона. — Как будто у меня не может быть девчонки, хотя я и женат.
К успокоительному журчанию воды вдруг присоединился безудержный девичий смех. Он звенел над замшелыми валунами, взбирался по стволам деревьев и танцевал по голым ветвям.
Мужчина запнулся:
— Но позвольте, барышня…
Однако Марушка продолжала смеяться, беззаботно и так заразительно, что даже ее собеседник не смог удержаться от смеха.
— Вы забавный! — Марушка пыталась подавить приступ веселья. — Не сердитесь, пожалуйста, но именно теперь вы мне кажетесь ужасно забавным!
26
Я знаю хрустальный колодец,
Где самый глубокий был лес…
Так они когда-то учили в школе.
Марушка любила людей, которых видела насквозь, как чистую воду в лесном колодце. Было время, когда и душу Юлы она видела до дна, когда и она ему нараспашку открывала свою душу, делилась с ним каждой своей мыслью. Ее ли вина, что тонкие нити между ними оборвались?! Почему теперь она уже не могла делиться с ним своими мыслями? Почему именно их она от него скрывала? Ведь это чрезвычайно серьезное дело — вступить в нелегальную молодежную организацию.
Слова в его письмах, которые раньше опьяняли ее до головокружения, потрясали и опутывали ее душу, сегодня пролетали как осенняя изморось, которая время от времени колко барабанит в окно, но потом безнадежно стекает по стеклу грязными струйками.
Время все переоценивало. Марушка выросла, ее сердце созрело. Подошла пора жатвы, но тому, кто прививал и пестовал молодые побеги, не суждено уже было вкусить плоды.
Словно в дурном сне, где-то в глубине души догорало воспоминание о всех противоречиях, слезах, горечи и разочарованиях первой горькой любви. Преследуемая упреками родителей, Юлы и угрызениями совести, она металась, словно молодое деревце в буране. Сколько раз вновь и вновь она протягивала поломанные ветви к солнцу, не надеясь, что они опять оживут! А когда они все-таки оживали и на них распускались цветы, то их сжигал мороз недоверия, отчужденности и непонимания. Но теперь она была свободна. Она познала желанный и правдивый мир, такой, о котором всегда мечтала. И везде в этом мире было столько любви и дружбы!
В мыслях она все время возвращалась в Брно, видела стройного черноволосого Милоша Красного, чувствовала его крепкое рукопожатие, слышала его голос: «Мы верим тебе!»
То, что еще несколько месяцев назад казалось недостижимым, сейчас стало действительностью.
— Я так рада, что меня приняли в партию! — поделилась она с подругой.
Люба уже знала, что Марушка работает в подпольной молодежной организации, что она помогает создавать новые ячейки, что ездит в другие города, но не предполагала, что она входит в ядро местного движения Сопротивления. И Любе тоже хотелось работать, работать систематически и организованно. Марушка обещала привлечь ее к работе по-настоящему, но все почему-то оттягивала. Люба помогала Марушке как могла, но ей хотелось получать и серьезные задания. Она догадывалась, что Марушка выполняет директивы какого-то третьего, скорее всего того самого Польды, о котором она при ней несколько раз вскользь упоминала. Польда… Только Марушка знала, кого называют так, но ни за что на свете никто не узнает этого от нее, пусть даже ее четвертуют. Она была уверена в своей стойкости, поэтому ее тогда так рассмешил Боб, который хотел преподать ей урок, когда они стояли на деревянном мостике перед Торговым клубом.
Теперь уже и он ей доверял и оказывал значительную помощь. Но чего ей стоило убедить его! Для этого из Праги пришлось приехать самому Бобину, но даже и тогда недоверчивый Боб долго возражал.
С Бобином она встретилась около дуба у дороги на Лажанки. Стояла темная, беззвездная ночь. Они вместе входили через железную калитку в сад. С клумбы на них пахнуло густым ароматом ночных фиалок. В нескольких метрах от них белел дачный дом, который снимал Боб. Они сели в беседке в саду и ждали.
— Что ты опять наделала, Марушка? — бранил ее Боб, когда они остались одни. — Привести его сюда, ко мне домой! Ты когда-нибудь жестоко поплатишься за свою доверчивость! Ты знаешь хотя бы, кто он такой?
Марушка лишь серьезно кивала, но про себя посмеивалась. «Я-то знаю, но вот если бы ты знал, что Бобин — это не кто иной, как Милош Красный из Центрального Комитета партии, ты бы меня так не отчитывал!»
Боб был до смешного осторожен. Ну да ладно, главное, что теперь он давал им не только бумагу, но и оружие, патроны и деньги. Лишь о присоединении их группы к его партизанскому отряду он пока не хотел и слышать. А Марушка горела нетерпением, мечтая о крупных делах. То, чем она занималась сейчас, казалось ей таким незначительным!
— В нашей группе только надежные люди. Мы молоды и неопытны, это правда, но если вы возьмете нас к себе, то от этого польза будет и вам и нам. А главное — нашему общему делу.
Боб покачал головой. Нет, пока это невозможно. Еще не пришло время для открытой борьбы. А потом…
— Не сердись, Марушка, но к девушкам с оружием в руках у меня нет доверия. Я вообще не могу себе представить, как ты, например, бросаешь гранату.
— Я научусь! — воскликнула Марушка. — Офицеры из вашего отряда тоже не родились с винтовкой в руках. И не сразу им было тридцать или сорок. — Ее глаза возбужденно горели. — Впрочем, возраст — это вовсе не заслуга!
— Но и молодость — тоже! — обиженно отрезал Боб.
«Бюрократ, — думала Марушка, идя домой. — Мещанин! На сто лет отстал от обезьян. Как будто сейчас дело в том, мужчина ты или женщина!»
Между тем Климовы уже несколько