Петр же Алексеевич от предательства лучшего друга пребывал в таком гневе, что Головин лишь подивился мягкости его повеления: всех иноземных офицеров шведской нации из армии изъять, в Москву отправить и против Швеции более не употреблять.
— Кому верить? — царь в гневе так стукнул кулаком по столу, что подпрыгнули давно опорожненные кружки. — Кому верить, Федор, если ближний товарищ предал? Аль не приближать боле никого к себе? Не могу я так!
— Верить тоже с опаской надобно, Петр Алексеевич, — Головин осторожно прощупывал почву: если гнев не помешал государю почуять гнилой душок приближавшейся конфузии, то может получиться убедить его… В чем? В том Головин и под пыткой бы не сознался, но мысль о переустройстве армии бродила уже во многих головах. С таким бардаком не побеждают, а позорятся. — Иной раз и офицер надежен, а толку от него никакого, ибо сам порядку не знает и солдат не обучил. От такого вреда поболе, чем от перебежчика будет.
— Чего ты хочешь, Федор? Прямо говори, не виляй, — царь одарил фельдмаршала суровым, но усталым взглядом: Петр Алексеевич, болтают, третьи сутки не спит.
— А что говорить, государь? Правду, али чтоб тебя не обидеть?
— Правду я и сам вижу, — рыкнул Петр. — Распустились совсем, думают, что раз турок из Азова выбили, то им сам черт не брат. Так ведь шведы не турки, они и не таких, как мы, бивали!
— Они сами биты бывали, и от нас тоже, государь, но не в том дело…
— О том, что сказать хочешь — знаю, — отрубил Петр. — Брат наш Карл со всей поспешностью к Нарве идет. Сколько войска при нем, достоверно не ведомо. Кто говорит, тыщ тридцать, кто — двадцать. А нам и пяти хватит, коли вкупе соберутся да по нашим линиям в месте едином ударят… Шереметев как про шведов дознается да прибудет, вели ему про их число тайно герцогу фон Круи доложиться и помалкивать. Да к баталии готовиться.
— Так ведь, Петр Алексеевич, я и сам…
— Ты мне нужен, Федор. Со мной в Новгород поедешь.
— Велите сдать командование фон Круи?
— Сдавай. Числа осьмнадцатого[14] до свету выезжаем… Что волком смотришь? Думаешь, слабину дал бомбардир Михайлов? — Петр Алексеевич сам сощурил глаза и вдруг стал похож на кота, готового прыгнуть и закогтить мышь. — Как бы не так! Тебе откроюсь. Мыслю я, сколь бы ни было шведов при Карле, нам все равно урон будет немалый. Кровушкой умоемся, как пить дать. Однако ж и Карла умыть можем, если с умом к делу подойти. Ты герцогу командование сдай, а сам Бутурлина накрути. Пусть преображенцы с семеновцами всякий час наготове будут. Эти, вдруг что стрясется, выстоят, а прочие полки по их примеру так же нерушимо встанут.
«Сказал бы я, где и как они встанут, да боюсь, Петр Алексеич меня за это кулаком в рожу угостит, — совсем уж невесело подумал фельдмаршал. — И ведь прав будет. Нечего при царе такие срамные слова говорить». Однако же мысли свои крамольные он попридержал при себе. Всяко лучше, чем в опалу впасть.
4
«Полкам Преображенскому, Семеновскому, Лефортову да Ингерманландскому быть наготову».
Приказ господа офицеры передавали с таким видом, будто они его украли и собирались продавать из-под полы. Хорошо хоть ядер да бомб подвезли, не то нечем было бы встречать Карла. Шереметев, зараза, едва явившись в лагерь, тут же всем растрезвонил: мол, идет король шведский с большою силою. Тысяч тридцать, а то и более, войска. У иных поджилки и затряслись: шведы и впрямь не турки, таких бивать еще не приходилось. Васька, читавший кой-чего по гиштории, знал, что приходилось, и не единожды. Князь Александр, прозванием Невский, шведского ярла Биргера побил? Побил. Тевтонцев на Чудском озере побил? Побил. У Грюнвальда немчуру союзным войском побили? Вот то-то и оно. Так то ведь Васька Чичерин — гвардейский поручик, грамоту разумеет, книжки читал. А солдатня безграмотная? А офицерье иноземное, что Карла превозносит? Одному такому Васька намедни скулу своротил. Да не на людях, чтоб никому сраму не учинилось, а в укромном месте. И ведь не посмел жаловаться, голштинец чертов. Но злобу, видать, затаил. То-то в усы хмыкал, как прослышали про шведское войско.
«Береженого Бог бережет, — думал Чичерин, кутаясь в плащ: голодно, холодно и сыро — хуже для солдата не бывает. — Чуть что, голштинца прибью. Не то он мне пулю в спину пустит. Видали мы таких…»
То, что русским плохо, Васька видел своими глазами. Но разумом понимал, что шведам на марше должно быть еще хуже. Особливо, если тащат припасы на себе, покинув обоз ради спешности. Но поди растолкуй это темной солдатне! Не разорвут, так обложат по матушке, и не посмотрят, что гвардейский офицер. Напуганные, злые, голодные, продрогшие… Разве это войско? Вот гвардейцы, те — войско, хоть и малое. А эти токмо число прирастили, да не умение. Смотрит на тебя тупая деревенщина, зенками хлопает и на все вопросы отвечает: «Чего? А чего я?» Иной раз так и хочется рыло на сторону свернуть.
«Вот придет Карл, он вам покажет, чего и куда, — злорадно подумал Васька. — А когда вы, штаны испачкав, побежите, вот тут мы, гвардия, сами Карлу кое-что покажем».
И, мысленно обратив против королевуса шведского хульные слова, поручик принялся, пританцовывая от холода, греть озябшие руки у костра.
5
— Три выстрела! Музыку играть, в барабаны бить!
— Все знамена — на ретраншемент!
— Стрелять не прежде, чем в тридцати шагах от неприятеля!
Васька, услышав последний приказ, выругался сквозь зубы. И так понятно, что ближе подпускать нельзя, а дальше — только порох с пулями зря истратишь. Добро — солдатикам-новобранцам сие толковать, крепче запомнят. Но им-то, гвардии, зачем подобное в уши орать? Ученые уже и на плацу, и в баталии. Ну, что ж, выстроились… с грехом пополам. Теперь осталось пригласить шведов, дабы учинить тут ассамблею. Ибо баталию, стоя то врозь, то в тесноте, учинять не слишком-то удобно. А на позициях преображенцев то кочки с кустами, то ямы с болотинами. Хрен развоюешься. Одно в радость: шведам тут тоже наступать будет весьма и весьма… весело. Небось сами своего королевуса хульными словами помянут. Вслух и многажды. Другое дело — полки Трубецкого в центре. Там и позиция удобна для баталии, и стрелецкие полки, изрядно помятые под Иван-городом да в последней шведской вылазке на остров Кампергольм, кажутся легкой добычей. Ох, и несладко же им будет!
Часов до двух пополудни противники палили друг в дружку из всех пушек и мортир. Дыма и шума много, толку чуть. И все же даже за дымом было видно: шведов-то хорошо если тыщ восемь будет.[15] Тогда как в русском войске только под ружьем стояло двадцать тысяч. Косо, криво, бестолково расположенная, но армия в двадцать тысяч способна выстоять против восьмитысячного корпуса. Если у нее будет желание выстоять, разумеется. Вот в наличии такового желания Васька крепко усомнился. То есть кое-кто встанет насмерть, но шведа не пропустит. А кое-кто в самом деле в штаны наложит да так ядрено, что неприятель тут же передохнет. От смрада.
В последнем вскоре тоже пришлось усомниться: западный ветер вдруг усилился, набежала большая тяжелая снеговая туча, и прямо в лицо русским понесло снежные заряды пополам с градинами. Так что если кто и обосрется, вонь понесет на своих. Бомбардирские офицеры приказали быть наготову: под прикрытием такого плотного — в двадцати шагах ничего не видать — снега неприятелю подобраться словно раз плюнуть. Да еще шведу, тоже привычному к холоду и непогоде. И ожидания оказались не напрасны. Шведы пожаловали так скоро, как только смогли быстрым ходом подойти ко рву и завалить его фашинами… Удар был внезапный и сокрушительный. В четверть часа шведы опрокинули оборону русских и захватили укрепления. А резервные полки русских, вместо того, чтобы занимать оборону и давать шведам отпор, принялись в панике метаться с криками «Немцы нам изменили!» Трудно сказать, скольким иноземным офицерам сие стоило жизни, однако ж доля их вины в том все же была: надо было солдат лучше обучать… Вредного голштинца Васька Чичерин пристрелил, едва тот принялся во всеуслышание хулить русское войско и прославлять шведов.
— А ну телеги в круг! — заорал он, сунув за пояс разряженный пистоль и вынимая шпагу. — Живее, сукины дети, живее!
Обоз превратили в вагенбург. Отчего-то Васька ни на минуту не усомнился в том, что семеновцы делают ровно то же самое. Оно и к лучшему: два полка прикроют друг друга, а тогда поди к ним сунься — в болотине гнить и останешься.
Началось нелепейшее из «сидений» русской армии…
6
— Каковы московские мужики! — запальчиво воскликнул молодой король, понаблюдав за обороной гвардейских полков. — Если бы брат мой Фредерик, король датский, стоял так же нерушимо под Копенгагеном, нас бы здесь не оказалось даже в будущем году!