После полудня мы покидаем лагерь. Часть каравана идёт вместе с нами; ослабевшие лошади не могут поднять сразу весь груз, караванщики хотят перекинуть часть вещей к выходу на ледник Федченко и затем вернуться в подгорный лагерь.
Мы идём по тропе вдоль правого борта ледника Бивачного. Невдалеке от слияния его с ледником Федченко нас застаёт вечер. Мы с Капланом осторожно спускаемся по крутым поворотам тропинки, догоняя ушедший вперёд караван. Внезапно из темноты впереди нас раздаётся чей-то тревожный голос:
– Кто идёт?
Меня раздражает этот ненужный оклик и беспричинная паника: кто может идти со стороны ледника Сталина, кроме участников 29-го отряда?
– Кто спрашивает? – отвечаю я на вопрос вопросом.
– Кто идёт? – ещё громче и тревожнее повторяет тот же голос.
Каплан узнает старшего Харлампиева. Обеспокоенный нашим долгим отсутствием, он не дождался нас у базового лагеря и вновь проделал трудный путь вверх по Федченко.
Он расположился на ночлег на маленькой ровной площади на борту ледника. Рядом с ним – ещё две фигуры. Это – художник Котов и его помощник, молодой худощавый фотограф в пенсне. Все трое лежат в спальных мешках.
Мы с Капланом наскоро закусываем. Вскоре подходят Абалаков и Маслаев. Мы разравниваем ногами камни на площадке и расстилаем спальные мешки. Ложимся на них, пробуем, удобно ли лежать. Потом извлекаем из-под мешков наиболее острые камни, раздеваемся и окончательно забираемся в мешки.
Абалаков заводит с Котовым разговор о живописи, о Сибири, где Котов путешествовал в прошлые годы. Котов и сам похож на сибирского хлебороба: плотный, коренастый, с окладистой бородой и широким крестьянским лицом. Котов направляется в наш подгорный лагерь. Оттуда он собирается писать пик Сталина.
Он рассказывает о гибели Зеленского при переправе через Саук-Сай. Все три художника уклонились на несколько шагов от брода, по которому Колыбай вёл караван, и попали на глубокое место. Лошадей подхватило течением. Котова и его помощника, основательно исцарапанных и избитых, вскоре выбросило на берег, а Зеленского река волокла и била о камни добрую сотню метров. На повороте он остался на отмели. Голова его была в нескольких местах пробита, горло перебито, ноги сломаны. Ствол винтовки был согнут дугой, ложе расщеплено.
Беседа затихает. Мы молча лежим в наших спальных мешкгх.
На востоке небо над горами озаряется отблеском восходящей луны. Неверный свет заливает снежные вершины.
На другой день мы выходим на ледник Федченко и сворачиваем направо, вверх по леднику. Около часа мы идём по боковой морене и затем замечаем на дне узкой щели между морёной и обрывом горы несколько навьюченных лошадей.
Мы спускаемся вниз. Тут же юрта и рядом с ней – груда строительных материалов. Деревянные части здания, оконные рамы, доски, небольшие балки квадратного сечения, ящики с оконным стеклом сложены в штабеля и покрыты брезентом. С обрыва по узкому кулуару мимо юрты время от времени летят камни.
Это – «Чортов гроб», промежуточная база 37-го отряда нашей экспедиции, строящей обсерваторию на леднике Федченко. «Чортов гроб» – трудно найти более подходящее название для этой маленькой узкой площадки, зажатой между отвесной скалой и крутым валом морены.
От Алтын-Мазара до Чортова гроба строительные материалы доставляют вьюком. Здесь, на середине глетчера, где лёд не покрыт морёной, их перегружают на сани особой конструкции и везут дальше.
Возле юрты мы нашли нашего старого знакомого Колыбая. Он вьючил лошадь и собирался выводить караван на лёд для перегрузки. Неподалёку паслось несколько исхудалых, разбитых лошадей со следами ранений – почётные инвалиды строительства, получившие повреждения при падениях и провалах в трещины и Временно выбывшие из строя.
В юрте мы встретили молодого красивого юношу, техника Стемпковского, помощника начальника строительства обсерватории. Меня поразил нежный румянец его щёк. Палящее горнее солнце не смогло покрыть их загаром, бураны не оставили на них следа.
Стемпковский передал мне большой пакет, полученный им в Алтын-Мазаре для нашего отряда. Я вскрыл пакет и увидел большую пачку писем. И пока в казане варился каурдак, Абалаков, Маслаев, Каплан и я жадно читали покрытые знакомыми почерками листки. А потом мы развернули страницы «Известий» и «Правды». Вчерашний день захватывающей и волнующей жизни нашей страны – вчерашний, потому что газеты имели месячную давность, – ворвался в юрту и казался нам сегодняшним днём.
Мы видели, как стремится поток воды по шлюзам. Беломорско-Балтийского канала, как на зеленом прямоугольнике стадиона «Динамо» смешиваются в спортивном бою красные майки советских футболистов с зелёными фуфайками турок, как борются ударные бригады в Донбассе за ликвидацию прорыва.
А перед юртой у костра, на котором варился обед, сидел, поджав под себя ноги, Колыбай – старый казах, водитель караванов по бродам бурных памирских рек, через морены и трещины ледников, сквозь осенние снежные метели. Он сидел, этот старший вьючник 37-го отряда ТПЭ, в своих штанах из недубленной кожи и шапке из рысьего меха и тихо напевал монотонную, грустную песню. Он не прочёл за всю жизнь ни одной газетной строчки, и все же он был ударник той великой стройки, о которой говорили эти газеты, стройки, сумевшей проникнуть даже на льды Федченко.
Стемпковский объясняет нам путь на обсерваторию, и мы покидаем гостеприимную юрту.
Пересекаем боковую морену, выходим на лёд на средней части глетчера и начинаем свой путь вверх по гигантской ледяной реке.
Мы всматриваемся в скалы и склоны левого – по течению – берега ледника и ищем обсерваторию. Стемпковский сказал нам, что место стройки будет видно, как только мы выйдем на лёд. Но пока станции не заметно.
Ледник поднимается равномерно и некруто. Разница высот между языком ледника и местом постройки – около 1 100 метров. Эту высоту глетчер набирает на протяжении 35 километров.
Мы идём час, другой, третий. Яркие солнечные лучи ослепительно отражаются от ледяной поверхности. Наши глаза защищены тёмными очками, кожа на лице – ланолиновой смазкой. Но тем не менее действие палящего солнца, удвоенное отражением лучей от льда, начинает сказываться: нас охватывает своеобразная глетчерная усталость и апатия.
Мы встречаем на льду следы подков и полозьев и конский навоз. Некоторые трещины заложены большими глыбами льда. Но затем, боясь миновать обсерваторию, мы покидаем ровный лёд на правой стороне ледника и переходим на бугристую левую. Мы обшариваем в бинокль все склоны, каждый выступ, каждую скалу. Станции нет.
Два или три часа мы идём по левой стороне ледника. Потом я вспоминаю, что станция расположена у перевала Кашал-Аяк. Сверяемся с картой и убеждаемся, что до обсерватории ещё далеко. Снова переходим на правую сторону. И все же мы не уверены, что идём правильно. Начинает приходить в голову мысль о вынужденной ночёвке на леднике без спальных мешков. Но через несколько времени Абалаков, идущий впереди, останавливается, нагибается и затем радостно кричит: