Читать интересную книгу Упраздненный театр - Булат Окуджава

Они воротились домой. Был выходной день. Николай Иванович встретил их улыбаясь. Потом появился Арам Балян - худенький юноша в больших очках. Ванванч уже знал, что он и Люлюш-ка влюблены друг в друга. Ванванчу разрешалось присутствовать при их беседе, и он, сделав постное лицо, с интересом вслушивался в их будничный диалог, замирая, пытаясь разгадать их тайну по интонациям и жестам. Он уже знал, что Арама нельзя обижать, потому что он улетит. Так сказала Люлюшка. "Вот так, возьмет и вылетит в окно и улетит..." - "И не разобьется?" - спросил Ванванч, посмеиваясь. "Да нет, улетит, - сказала Люлюшка серьезно, - просто улетит и не вернется, понимаешь?" Он кивнул, но не мог поверить. Ему вспомнилась Жоржетта, затем Леля, но это было все не то, не то...

Он вышел в другую комнату и признался Николаю Ивановичу, что посвящен в его тайну. Николай Иванович рассмеялся и сказал, что не надо об этом громко говорить... большевики могут не так это понять. То есть я очень уважаю большевиков, ты понимаешь, вот таких, как Ашхен, например, но ведь могут и не понять, могут сказать, что я сын буржуя, и дадут мне по голове!.. И снова рассмеялся.

Все это выглядело странным. "А раньше, когда вы еще жили дома?" спросил Ванванч. "О, - сказал Николай Иванович, - раньше, ты знаешь, я развлекался напропалую... мы развлека-лись... У меня были друзья, и мы вечером выходили на Головинский, и там мы такое устраивали... Такое устраивали!.. Мы тогда, - и он перешел на шепот, - презирали пролетариев, ну, глупые мы были, - и он радостно расхохотался, - мы их презирали за хамство, за скотство и уж так старались!.. Однажды в Тифлис приехал пролетарский поэт Василий Каменский, футурист, и мы его встретили на Головинском... Это вы - пролетарский поэт Василий Каменский? - спросили очень вежливо. Он обрадовался, что его узнали, засопел, задрал голову и говорит: да, это я... Ну так вот тебе за это! Бац, бац, бац, бац по щекам! А?.. И он побежал..."

...В Люлюшкиной комнате о чем-то шептались влюбленные. У Арама был нос с горбинкой, черный хохолок над белым лбом и голубые глаза. Он подошел к раскрытому окну и взмахнул руками. "Не улетай..." - попросила Люлюшка одними губами и посмотрела на Ванванча. "Не надо", - попросил и он. Арам сказал: "Хороший день... так и тянет..."

...На вокзале, перед самым отходом поезда Ванванч сказал сестре не очень уверенно: "Он бы и не полетел... Разве люди летают?.." - "Конечно, полететь он не может, - шепнула Люлюшка, - но может улететь от меня... Ты разве не видел, какие у него руки?" - "Ну и что?" - засмеялся Ванванч. "Он ирокез". - "Да?!" - восхитился Ванванч, втягиваясь в игру. "Кто он?" спросила Сильвия строго. "Ирокез", - сказала Люлюшка небрежно. "Перестань болтать глупости!.. - крикнула тетя Сильвия. - Что еще за ирокез?" - "Ну, хорошо, хорошо, - сказала Ашхен, - пора прощаться..." - "А какие у него глаза, - шепнула Люлюшка Ванванчу, - ты видел? Видел?.." - и она поцеловала его крепко, по-тифлисски, словно что-то предчувствуя...

...Когда они с мамой вернулись на Урал, в Нижний Тагил, папа встречал их на вокзале. И оставалось до Вагонки всего лишь четырнадцать километров. Их ожидал перед зданием вокзала черный автомобиль под брезентовым верхом, а не привычная бричка. За рулем сидел широкопле-чий, грузный шофер, бывший матрос Анатолий Отрощенко. Круглолицый, с мясистым носом и такими же мясистыми влажными губами. Он ловко выскочил из машины и уложил вещи на заднее сиденье. Он делал все ловко и на каждое папино или мамино пожелание отвечал: "Так точно".

В машине, наслаждаясь ее стремительным бегом сквозь тайгу по плотной утрамбованной дороге, Ванванч узнал о больших переменах. Через несколько недель они переедут в Нижний Тагил, потому что папа будет первым секретарем горкома партии. Инженер Тамаркин, оказывает-ся, покончил жизнь самоубийством... "Почему?" - спросил Ванванч с ужасом. "Ну, видимо, боялся разоблачения..." - сказал папа. "Ну, хорошо, хорошо, - сказала мама сердито, - что такое?.." - "А первый секретарь,- сказал Ванванч,- это самый главный?" - "Думай о школе, - сказала мама и дернула его за рукав, - у тебя есть школа..."

И он стал вспоминать школу, и перед глазами вспыхнула береста в жестяной крышке от бачка, и жаркое Лелино плечико вздрогнуло... Потом он вспомнил живого и невредимого Афоньку и побежал к нему, распахнув руки, как истовый тифлисец, и обнимая, повисая на нем, понимал, что уже теперь нет никого ближе этого долговязого, синеглазого, удивленного парня. "А твой Афонь-ка совсем здоров", - неожиданно сказал папа, обернувшись с переднего сиденья, и Ванванч сладко зажмурился, уже не вслушиваясь в дорожный диалог отца и матери.

"А она кто?" - спросила Ашхен. "Я же тебе рассказывал, - сказал Шалико, - маляром работала... Ты представляешь, из кулацкой семьи, а стала такой передовой... просто невероятно". - "И она выступила против Тамаркина?" - спросила Ашхен с сомнением. "Не просто выступи-ла, - сказал Шалико, - она разоблачила Тамаркина и по производству и по быту". - "По быту?" - удивилась Ашхен. "Ну, знаешь, - сказал Шалико и погладил ее руку, - ну, там всякие интимные дела, оказывается, всякие там грешки..." "Тамаркин?!" - прошептала Ашхен с ужасом. - "Знаешь, - сказал он, - еще бы немного, и случилась бы в их цеху катастрофа... К этому все шло... После ее выступления начали все проверять... Ну, в общем, началось такое!.. А утром его нашли... он выстрелил прямо в висок... никакой записки... С ним не успели поговорить... Что-то во всем этом такое..." Она покачала головой и шепотом повторяла: "Вай! Вай! Вай!.."

Ванванч попытался в очередной раз вникнуть в их тихий разговор, но это было так далеко, так непонятно, так скучно...

"С ней сначала разговаривал Федя Крутов, - сказал Шалико, - с этой Нюрой... Она загорелась, ну, говорит, я все скажу..." - "Получается, что ее подговорили?" - спросила Ашхен, прищурившись. - "Что значит подговорили? удивился Шалико не очень уверенно. - Она сама пришла с жалобой... впрочем, черт его знает... Хотя, ты знаешь, теперь, после работы комиссии, действительно многое выясняется... Все не так просто... и саботаж... и письма из-за границы... Тут, знаешь, и меня пытались, что я, мол, просмотрел..." - "С ума сошли!? Тебя?.." - прошипела Ашхен. - "Не знаю, не знаю..." - сказал Шалико.

Он уже работал в Тагиле, в горкоме партии. Уезжал утром, возвращался поздно. В Тагиле ремонтировался дом для нового секретаря, и вскоре им предстоял переезд. А тут еще смерть Лизы. В первую ночь Шалико плакал, не стесняясь, как мальчик. Конечно, здесь, на Урале, горе утрат стушевывалось расстояниями, тайгой... Впрочем, стушевывалось ли? А может быть, именно благодаря пространствам серые глаза Лизы увеличивались до бескрайних размеров, и он ждал от них ответа? "Что же это все значит?" - хотелось спросить ему. Еще долгое время после кончины она, словно живая, сопровождала его, сидела рядом в черной машине, кивала ему из глубины кабинета, особенно тогда, когда его охватывал страх от бессилия.

Тут неожиданно явилась к нему в партком Нюра, как раз тогда, после гибели Тамаркина. Была она в черной юбочке, белой кофточке и красной косынке.

Вошла и с порога сказала: "Вот уж чудеса!.. Тут мне вот подпись ваша нужна... - и вдруг ахнула так по-свойски: - а чего это вы будто белилами вымазанный?.."

Он выскочил из кабинета и прошипел секретарше: "Зачем вы всех пускаете!.. Что за базар?.." Секретарша выдавила с трудом: "Так ведь это та самая... Вы что, не узнали?.." Он подписал Нюре направление в Свердловск на учебу, на политкурсы. Подписал, на нее не глядя. Воздуха не хватало. "Спасибочки, - сказала она и пошла к дверям. Там на миг задержалась. - А мне комнату дали... шашнадцать метров... До свиданьица..."

Ей очень шла красная косынка. Пышная грудь под белой блузкой вздымалась соблазнительно. Ее некрасивое румяное лицо было одухотворено новыми счастливыми обстоятельствами. Шалико неожиданно представил их рядом. Нюру и Ашхен, и рассмеялся про себя: сравнения быть не могло. Строгое чеканное лицо Ашхен и ее прекрасные губы с уголками, опущенными вниз, и тихий, неожиданно горячий шепот, предназначенный ему одному... Какие сравнения, генацвале!.. И тут же вспомнил сухощавое строгое, с ускользающей редкой улыбкой лицо инженера Тамарки-на и вздрогнул: так не соответствовало оно нашумевшей истории, а эта дрянь, ну, даже если они и спали... зачем нужно было публично... вот дрянь!.. Впрочем, это было жалкое утешение, ничтож-ное утешение, после работы, проделанной ГПУ. "Неужели это правда?" подумал он, не глядя на уходящую Нюру.

"До свиданьица, - сказала она, - вот выучусь, буду все силы отдавать социализьму..." "Вот дрянь!" - подумал он, но еще подумал о том, как успел ее выпроводить, как вовремя, потому что тогда, хоть и была она серенькой и заляпанная краской, но что-то такое бушевало в ней и вырыва-лось наружу, и редкие белые зубки так опасно выглядывали из-под бледных губ... Неужели все это правда?!

Похороны были бесшумные, загадочные. Тамаркин был одинок. Из больничного морга тело его сопровождал Федор Крутов. Вечером он зашел к Шалико. Они сидели на кухне и долго молчали.