Немного попетляв по переулкам, странствующий летописец все же отыскал тот тупиковый закоулок, в котором, упираясь в склон крутого холма, находилась усадьба Христины. То, что он увидел здесь, заставило сердце Шевалье дрогнуть: дом и хозяйственные постройки пылали. Прямо посреди двора, на толстой ветке старой груши, обкуривались дымом два висельника, а между ними и пожарищем, на небольшом коврике из присыпанной пеплом травы и почерневших цветов, сидела Подольская Фурия.
В изорванном платье, босая, с растрепанными волосами, она, тем не менее, показалась Шевалье еще прекраснее, чем вчера. Вот только красота ее была какой-то неестественно-встревоженной и неземной, а во взгляде печальных глаз появилось что-то спокойно-демоническое. Ни слез, ни горести — только доверчивая грусть, всепрощающая печаль и снисходительная мольба: «Проходите, идите себе… Это мое горе, а не ваше».
Брезгливо поглядывая на трупы, Шевалье приблизился к Подольской Фурии, присел и осторожно прикоснулся ладонями к ее щекам.
— Кто это? — вполголоса, словно боялся разбудить повешенных, спросил он.
— Вот, видишь, как все получилось, — все с той же вселенской грустью в глазах молвила Христина. — Они не сумели убить тебя, хотя ласкал ты меня так, как не ласкал никто другой. Как вообще никого никогда не ласкали.
— Отныне ты будешь проклинать не только меня, но и мои ласки. Оказывается, они тоже бывают погибельными. Я-то этого не знал.
— Тебя нельзя проклинать, — доверчиво поведала она. — Мы пробудем здесь еще одну ночь, правда? — с надеждой взглянула ему в глаза. — Не бойся, я не дам убить тебя, как этих двоих, которых повесили.
— Предлагаешь провести ночь на пепелище?
— Хата еще будет гореть всю ночь, так что нам еще долго будет тепло.
У ворот возникли две сгорбленные старушонки с палочками в руках. Перекрестившись — сначала гладя на этих двоих, сидящих на траве, потом — на висевших посреди двора, — они посеменили дальше.
Дом Подольской Фурии стоял как бы на отшибе. А в ближайших дворах то ли не было мужиков, то ли все они оказались настолько напуганными сражением, что не решались прийти ей на помощь. Впрочем, она все равно уже запоздала.
— Нам будет тепло, — осторожно, опасаясь, как бы ее не оттолкнули, провела Христина рукой по руке Шевалье. — Последняя ночь, в которую нам вдвоем будет тепло.
Пьер погладил ее по щеке и нежно, по-детски, поцеловал в кончик носа. Его чувства к этой молодой, прекрасной женщине стали еще более трогательными, чем были вчера. Ни угроза гибели, которая ждала его здесь, ни позорное бегство и печальное сумасшествие Подольской Фурии уже не могли заставить Шевалье разочароваться в ней.
«А ведь, по существу, теперь она такая же бездомная и безродная, как и ты, — подумалось странствующему французскому дворянину. — И сумасшедшая ровно настолько, чтобы ты с тайной радостью мог распознать родственную тебе душу».
— Я не смогу остаться здесь, Христина. Полк выступает прямо сейчас, чтобы к ночи добраться до местечка.
— Значит, тебя уже никогда не убьют. Убивают только тех, кто ласкает меня, — мягко, доверчиво улыбнулась женщина. И это была страшная, душераздирающая улыбка истинной фурии.
— Безумная ты моя, — с жалостливой нежностью проговорил Шевалье, неожиданно почувствовав, что едва сдерживает предательски накатывавшиеся на глаза слезы. — Я никогда не способен буду воспринимать мир такими же глазами, какими воспринимаешь ты. А ведь тот ужасный, безбожный мир, в котором мы с тобой все еще обитаем, только такими глазами и следует воспринимать.
Для Христины слова его были слишком непонятными. Да и не для нее эти размышления предназначались.
— Дом мой они подожгли, а меня почему-то не убили, — вновь улыбнулась Подольская Фурия. — И даже не захотели ласкать. Только платье порвали. Может, потому не захотели, что я не вырывалась?
— Это сделали поляки?
— Они всегда так делают.
— Один из тех, кого они повесили, сегодня утром должен был убить меня?
— Вон тот, что ближе к стволу дерева. Когда ты сбежал, он вначале избил меня, а потом начал ласкать. Хотя я просила не делать этого. Он давно приходил ко мне, чтобы убивать. Я просила не ласкать меня, потому что не хотела, чтобы его тоже убили.
— Может, так оно в действительности все и происходит, — почувствовал Шевалье, как по спине его пробежала липкая муравьиная дрожь предрассудного страха, — кто овладевает тобой, тот достается смерти?
— Только ей, смерти, и достается, — охотно подтвердила Подольская Фурия, все так же доверчиво и смиренно заглядывая в глаза своему единственному и последнему утешителю. — Вместо того, чтобы доставаться мне. Посмотри, — указала рукой на повешенных, — обычно такой вот смерти они и достаются. Сегодня ты тоже останешься со мной?
— Чтобы завтра утром оказаться повешенным или зарубленным саблей? Тебе очень хочется этого?
— Этого хочется тебе, — слишком рассудительно для безумной и слишком безумно, чтобы показаться рассудительной, изрекла Подольская Фурия. — Ведь ты очень хочешь побыть со мной еще одну ночь.
— Как на исповеди признаюсь: хочется.
— Значит, ты останешься?
— Полк уходит. Возможно, меня уже разыскивают. В эту ночь тебе придется греться здесь одной. Может, ты и права: это будет самая теплая ночь в твоей жизни. Просто я не способен охватить всю глубину твоей сумасбродной мысли.
Ветер постепенно менял направление, сбивая пламя в их сторону. Вместе с клубами дыма на головы отрекшихся от мира сего влюбленных оседал серый теплый пепел.
— Не смогу я остаться с тобой, безумная, не смогу. Но ведь и оставить тебя здесь тоже не осмелюсь. Не по-людски это — оставлять тебя здесь, у пепелища нашей погибельной ночи.
42
Услышав позади себя голоса, Шевалье оторвал ладони от лица Христины и оглянулся. У ворот стояли трое конных драгунов. В одном из них странствующий летописец узнал рядового Пьёнтека, приставленного к нему в виде денщика и адъютанта.
— Какое счастье, что мы нашли вас, господин майор! — возрадовался он. Причем радость эта была совершенно искренней.
За время их похода в Южную Подолию этот розовощекий, как перезревшее яблоко, двадцатилетний мазовчанин успел привязаться к нему, словно к щедрому покровителю. Тем более что, находясь при иностранце, он как-то сразу же возвысился в глазах своих однополчан. Не говоря уже о том, что его новый статус позволял Пьёнтеку избегать многих повинностей, которых не смели избегать все остальные солдаты.
— Мы-то думали, что вас уже нет в живых. Полковник приказал разыскать живого или мертвого.