39
Его пытали целый день. Секли кнутами, плетками, жгли раскаленным острием абордажной сабли, подвешивали за нога и топили в огромной бадье с водой. Проклятия, которые он изрыгал, перемешивались с нечеловеческими воплями; стоны переходили в молитвы, неминуемо завершавшиеся все теми же проклятиями. Да такими, что присутствовавший при допросе католический священник, немного знавший польский, не выдержал и, морщась, пристыдил его: «Приличествует ли священнослужителю столь богохульственно сквернословить?»
— Священник уже умер. Погиб. В муках вознесся на небеса, — сквозь стон отвечал ему отец Григорий, окровавленное лицо которого, окаймленное слипшимися, поседевшими волосами, становилось похожим на ритуальную маску сектанта-изувера. — На небеса он вознесся, падре. А здесь, на этой грешной земле, в муках искупает грехи свои простой воин. Каковым ему и суждено умереть.
— Так скажи им то, чего они хотят услышать, — приблизился к подвешенному за руки Родану священник. — Ради чего превращаешь в тайну то, что не является тайной господней? Ты сам сотворил для себя тайну и сам хранишь ее в душе, словно заповедь сатаны. Ради чего?
— Не понять вам этого, падре.
— Да, не понять, — согласился священник. — Но боюсь, что командору Морано это все же удастся. Кстати, вот и он.
Морано подошел с бутылкой в руке. Пальцами свободной руки он ожесточенно раздирал кожу — его шкиперская бородка скрывала под своим седовато-лиловым покровом запущенную сыпь, постепенно слившуюся в одну сплошную язву и вызвавшую у дона Морано нестерпимый зуд.
— Прижгите свои язвы железом, — посоветовал отец Григорий, наблюдая его мучения. Сам он был по пояс оголен. Туловище давно превратилось в огромную рану, пальцы распухших ног, прикрытых лохмотьями, оставшимися от изорванных шаровар, едва касались пола.
Еще несколько минут назад, слушая католического священника, Родану казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Однако, увидев своего главного мучителя, неожиданно собрал остаток сил, приободрился и даже попытался улыбнуться.
— Ты еще смеешь давать мне советы? — незло спросил его дон Морано.
— Это последнее, что вы можете получить от меня, — довольно вежливо заверил Родан. — Если, конечно, не поскупитесь на бутылку вина.
— Что ты сказал, дырявый башмак подвешенного на рее?!
— Если не поскупитесь на глоток вина.
— Ах, тебя мучает жажда?
— Всякий раз, когда вижу в чьих-то руках бутылку.
Ответ командору понравился. Он ткнул горлышко бутылки в рот пленнику, но с такой силой, что Родан глотнул вина вместе с кровью из разбитой десны и чуть было не закусил собственными зубами.
— Еще?
— Я ведь не прошу еще раз поджарить меня острием шпаги. А вина — с удовольствием. И к совету моему все же прислушайтесь: прижгите свои язвы.
Командор сурово взглянул на отдыхавших чуть в стороне на перевернутых пустых бочках моряков.
— Опустите его на землю. Никакого толка от вас ни в море, ни на берегу. Теперь я сам займусь им.
— Вот это другое дело, — почти торжествующе произнес пленник, — с таким человеком и поговорить не грех.
Родана отвязали и отвели в комнату, которую комендант форта предоставил дону Морано под жилье и которая была намного теснее его каюты на фрегате. Туда же вошел и священник, однако, поняв, что способен объясняться с пленным и без переводчика, Морано выставил его за дверь. Зато приказал принести две бутылки вина и еды.
— Ты действительно собираешься говорить? — недоверчиво поинтересовался капитан. Та часть лица, которая еще просматривалась между изгибами его бородки, постоянно оставалась кирпично-багровой, поэтому на вид дон Морано всегда казался разъяренным.
— А почему бы и не поговорить по душам двум старым воинам? Что нам помешает?
— Тогда какого дьявола до сих пор молчал? Несмотря на все усилия моих матросов.
— Потому что они начинали разговор со мной с пыток, а следовало бы с вина.
Капитан Морано рассмеялся и покачал головой. Этот чужеземец все больше поражал его своим юмором.
— Пленных я обычно сжигаю живыми, ясное дело. Известно тебе это?
— Вот почему вы никогда не казните их на палубе своего корабля, — согласно кивнул Родан, — а выводите на берег. Но зачем же так жестоко?
— Огонь очищает. И того, кого сжигают, и того, кто сжигает.
— Особенно палача, — вновь охотно согласился Родан.
Взял дрожащими, неимоверно распухшими пальцами бутылку и жизнелюбиво наполнил большой серебряный кубок.
— Но если ты расскажешь правду, то помилую. Казню я в основном французов. У меня с ними давнишние счеты. Еще по Вест-Индии.
— Мне они тоже ни к чему.
— Вот и говори.
Родан смаковал вино. Божественный напиток укреплял его в силе и духе. Слова в эти минуты, любые, даже самые сладомудрые, были совершенно некстати.
— Почему ты молчишь? — помрачнел дон Морано, предчувствуя, что зря пожертвовал бутылку вина.
— Вы же еще ни о чем не спросили, достойнейший.
— А, вот оно что… Это правда, что ваши войска оставляют форт Сен-Бернардин и уходят к Дюнкерку?
— Я вот тоже подумал: конечно, у себя на родине, как всякий казак, я так и лег бы в могилу, не выдав врагам того, что могло бы погубить моих собратьев, поскольку предавать у нас не принято…
— Хотел бы я услышать название армии, в которой это принято, — недовольно проворчал дон Морано. — Кроме французской, разумеется. Эти лягушатники, тьфу! — он брезгливо сплюнул. Огромной, усыпанной язвами лапищей отер бороду и, отодвинув кубок, приложился к горлышку бутылки. — Не принято, но выдают же.
— …А еще я подумал, — вновь наполнил свой кубок отец Григорий, — что я ведь не в Украине. Кто я здесь такой? Наемник. И какое мне, в сущности, дело: будет этот чертов форт Сен-Бернардин, или как его там, взят испанцами или же останется у французов? Стоит ли из-за этого терпеть муки?
— Это-то меня и удивляло. Какого черта упорствовать, рваный ты башмак повешенного на рее? Только давай поближе к делу, приятель, а то терпение у меня иссякло. А костер развести недолго.
— Сказал уже, что утаивать мне нечего, — пожал плечами Родан. — Известно же мне вот что…
Именно потому, что Родан выдавал секреты не под пытками, а с кубком вина в руке, дон Морано верил ему. Человек терпел, сколько мог, перенес столько пыток и наконец заговорил. Не потому, что сломался в руках палачей, а потому, что понял: нет смысла терпеть все это дальше.
— Ты все сказал? — сиплым голосом хронически простуженного спросил дон Морано, когда Родан закончил свой рассказ.