Я бы не удивилась, если бы барыня заподозрила своего мужа… Это конечно забавно, но она знает его лучше всех. Она ведет себя очень странно, со времени обнаружения преступления. Бросает на барина не совсем обыкновенные взгляды… Я заметила, что за столом, каждый раз, когда звонят, она слегка вздрагивает.
Сегодня после завтрака, когда барин изъявлял намерение выйти, она этому воспротивилась.
— Ты можешь отлично остаться здесь… что у тебя за надобность постоянно шляться?
И даже сама гуляла с барином больше часа по саду. Понятно, барин ничего не замечает; от этого ведь он не теряет ни куска мяса, ни щепотки табаку… что за олух!
Мне бы очень хотелось знать, о чем они говорят, когда остаются вдвоем… Вчера вечером, около получасу я подслушивала у двери салона… Барин шуршал газетой. Барыня сидела за своим письменным столиком и писала счета.
— Сколько я тебе вчера выдала? — спрашивает барыня.
— Два франка… — отвечает барин…
— Ты в этом уверен?
— Ну-да, милочка…
— Ну вот, у меня не хватает тридцати восьми су…
— Я их не брал…
— Ну конечно… это кошка…
Ни о чем другом они не говорят…
На кухне, Жозеф не любит разговоров о маленькой Кларе… Если Марианна или я заговорим об этом, он тотчас меняет разговор или не принимает в нем участия… Ему это надоело… Я не знаю, откуда у меня явилась мысль — и она все укрепляется в моем сознании, — что преступление совершил Жозеф. У меня нет доказательств, признаков, которые давали бы основания… Никаких доказательств, кроме его глаз, никаких оснований, кроме крика изумления, вырвавшегося у него, когда вернувшись от бакалейщицы, я неожиданно назвала имя маленькой Клары, изнасилованной и убитой… А между тем, это инстинктивное подозрение разрослось в моем уме, — стало возможностью, почти уверенностью. Конечно, я может ошибаюсь. Я стараюсь убедить себя, что Жозеф «золото»… Я говорю себе, что мое воображение доходит до сумасшедших пределов, под влиянием моей романтической развращенности… Но чтобы я ни делала, это впечатление наперекор мне самой растет, не оставляет меня ни на секунду, принимает беспокойную форму навязчивой идеи… И у меня является неодолимое желание спросить Жозефа:
— Слушайте, Жозеф, это не вы изнасиловали маленькую Клару в лесу?.. не вы ли, старая свинья?
Преступление было совершено в субботу, я припоминаю, что Жозеф около того же числа, отправлялся за вереском в Районский лес; весь день он провел в отсутствии, и вернулся в Приерё со своим грузом только поздно вечером… В этом я убеждена… И — странное совпадение, — я припоминаю, что в этот вечер он был более чем всегда взволнован, возбужден… Тогда я не обратила внимания… Да и к чему было?.. Теперь же эти подробности отчетливо встают в моей памяти… Но в ту ли именно субботу Жозеф ходил в Районский лес?.. Я тщетно стараюсь припомнить день его отсутствия… И потом, действительно ли у него были эти взволнованные движения, виновные взгляды, которые я ему приписываю?.. Не сама ли я внушаю себе необычную странность этих взглядов и жестов, во чтобы то ни стало желаю уверить себя, что это Жозеф — золото — совершил преступление?.. Меня раздражает и в то же время укрепляет в моих подозрениях то, что я не могу точно представить себе драму в лесу… Если бы еще судебное следствие обнаружило свежие следы колес на траве и листьях, в окрестности?.. Но нет… Следствие не обнаружило ничего подобного… Оно установило убийство и изнасилование девочки, — вот и все… Ну, а это именно меня и взвинчивает… Эта ловкость преступника, не оставившего ни малейшего следа преступления, это дьявольское исчезновение, я чувствую, я вижу здесь участие Жозефа… В волнении я решаюсь вдруг, среди молчания, задать ему вопрос:
— Жозеф, в какой день вы ходили за вереском в Районский лес?.. Вы не помните?..
Спокойно, не спеша, Жозеф выпускает из рук газету, которую читает… Он, кажется, застраховал себя от всяких неожиданностей…
— Зачем это?.. — говорит он.
— Чтобы знать…
Жозеф устремляет на меня тяжелый пронизывающий взгляд… Потом он непритворно делает вид, что возобновляет в памяти забытые впечатления. И отвечает:
— Ей Богу!.. точно не помню… Думаю, что в субботу…
— В ту субботу, когда нашли труп маленькой Клары в лесу?.. — продолжаю я, стараясь придать вопросу заносчивый характер.
Жозеф не подымает на меня глаз. Взгляд его делается таким пронзительным, таким ужасным, что, несмотря на мою обычную смелость, я вынуждена отвернуться…
— Возможно… — говорит он… — Ей Богу!.. Пожалуй, это и было в ту субботу…
И прибавляет:
— Ах! проклятые бабы!.. лучше бы вы думали о чем другом. Если-б вы читали газету… знали бы по крайней мере, что снова перебили жидов в Алжире… Это все-таки серьезная вещь…
Если бы не его взгляд, он держит себя спокойно, естественно, почти добродушно… Движения свободны; голос больше не дрожит.
Я молчу… А Жозеф снова берет газету, брошенную им на стол и принимается читать самым спокойным образом…
Я начинаю думать… Я стараюсь найти в поведении Жозефа, с тех пор как я здесь, черты действительной жестокости… Его ненависть к жидам, постоянные угрозы их казнить, убить, поджечь, все это может только хвастовство… в политике… Я ищу чего-нибудь более определенного, более обоснованного, в чем обнаружился бы преступный темперамент Жозефа. И не нахожу ничего, кроме расплывчатых впечатлений, предположений, которым страх и желание, чтобы это была действительность, придают значение и серьезность, которых без сомнения у них нет… Желание или страх? Не знаю, которое из этих двух чувств во мне сильнее.
Есть однако… один факт… действительный, ужасный… факт, открывающий многое… На этот раз я не выдумываю… не преувеличиваю… не вижу во сне… Он достаточно говорит сам за себя… На обязанности Жозефа лежит убивать цыплят, кроликов, уток. Он умерщвляет уток, по старинному, нормандскому обычаю, вонзая им в голову булавку… Он мог бы убивать их сразу, не заставляя страдать. Но он любит продолжить мучения, изощряя способы пытки; ему нравится чувствовать трепетание их тела и биение сердца под рукой; нравится наблюдать, считать минуты их страданий, предсмертные судороги, смерть… Раз я присутствовала при смерти утки, убитой Жозефом… Он держал ее, зажав между коленями. Одной рукой сжимал ей горло, другой вонзали булавку в голову, и потом вертел, поворачивал иглу в черепе, медленным спокойным движением… точно молол кофе… и поворачивая иглу, приговаривал с дикой радостью:
— Пусть помучается… чем больше будет мучиться, тем будет вкуснее…