Приложение. Адам Мицкевич
Из хронологической канвы моей жизни: 1825 год, Одесса
За участие в тайном обществе филломатов я был заключён в Виленский тюремный замок и находился в оном до конца октября 1824 года. Выпущен я был со следующим аттестатом: «Десять человек филоматского общества, кои посвятили себя учительскому званию, не оставляя в польских губерниях, где они думали распространить безрассудный польский национализм посредством обучения, предоставить министру народного просвещения употребить по части училищной в отдалённых от Польши губерниях, впредь до разрешения им возвратиться на свою родину».
Итак, я был отдан в распоряжения академика Шишкова, коий занимал тогда, по счастью, пост министра народного просвещения. Сей Шишков, имевший тогда и имеющий теперь славу злостного обскуранта и гонителя западного просвещения, принял меня в высшей степени милостиво (я находился в Петербурге с ноября 1824 по январь 1825 года).
Министр, учтя моё пожелание, направил меня и филолога-классика Осипа Ежовского в распоряжение дирекции Ришельевского лицея, в Одессу.
В ту пору Ришельевский лицей был отдан в непосредственное управление генерал-лейтенанту графу Ивану Витту. Шишков вручил мне объёмистый пакет на имя графа Витта, в коем находилось рекомендательное письмо и предписание касательно определения меня и Ежовского в состав преподавателей Ришельевского лицея.
Января 7 дня 1825 года я и Ежовский отправились из Петербурга. С нами был ещё и Франтишек Малевский, получивший назначение в канцелярию Новороссийского губернатора. Путь был ужасающим и занял он целый месяц. Причём, я и Ежовский, в отличие от Малевского, направлялись не в Одессу, а в Елизаветоград, где был штаб Витта, как начальника южных военных поселений.
В середине февраля (а именно 14 числа) мы были уже в Елизветграде. Любезнее того приёма, который оказал нам граф, трудно даже вообразить. Он встретил нас, как самых дорогих гостей, чуть ли не ближайших родственников. Но вот что занятно: Иван Осипович ожидал нашего приезда как минимум месяц, но относительно возможных вакансий ничего точного сказать не мог.
И ещё. Будущий душитель польского восстания 1831 года рекомендовал себя нам как исключительного польского патриота. И поначалу мы не разобрались, что к чему. Горячий, даже страстный приём, признаюсь, произвел на нас впечатление.
Тут же, в нашем присутствии, Витт отправил в правление Ришельевского лицея бумагу, составленную в самом категорическом тоне.
Теперь-то я уверен, что Витт не просто заранее подготовился к нашему появлению, но ещё предупредил, что работу нам ни в коем случае не давать, ибо политически исключительно подозрительны. Но тогда ничего такого мы даже подозревать не могли.
Вот текст той бумаги (граф ознакомил нас с её содержанием, и я, в силу превосходной своей памяти, тут же выучил его наизусть): «Я предлагаю правлению сделать немедленное распоряжение о предоставлении Ежовскому и Мицкевичу соответственно знаниям и способностям кафедр в лицее. Я полагаю, что Ежовский и Мицкевич с пользою могут преподавать уроки древних языков; впрочем, правление не оставит войти в соображение, какие предметы можно именно им предоставить…»
Я и Ежовский отправились в Одессу, полные надежд, буквально парящие на небесах. Мы уже считали себя в числе профессоров Ришельевского лицея.
Февраля 17 дня 1825 года мы прибыли в Одессу и прямиком заехали в лицей. Нам дали квартиру и стол. Февраля 19 дня состоялось заседание правление, на котором было рассмотрено предписание Витта. И тут выяснилось, что вакантных мест для меня и Ежовского нет.
Это была катастрофа. Но то, что всё было спланировано заранее хитроумным Виттом, мы в тот момент и помыслить не могли.
А квартиру и казённый стол в лицее нам оставили. Якобы мы должны были ожидать вакансий. И мы остались, опять же не догадываясь, что поместили нас в лицее, предоставив дармовые квартиры (а жильё в Одессе страшно дорого) с одною только целию – так легче было иметь за нами наблюдение.
Осознание всего этого пришло к нам слишком поздно.
Витт принимал нас наирадушнейшим образом, и самолично повёз нас в блистательный салон Каролины Собаньской, бывший как бы его домом.
В этом салоне я отогрелся озябшей душою своей. Там всегда было много наших, то бишь поляков, и говорили они прямо, открыто, обличая царизм и несправедливую его политику. Лишь потом (и слишком поздно) я узнал, что у салона были свои уши, и уши эти были немного полицейского свойства.
А тогда, захаживая к Собаньской, опытной кокетке, опасной и обольстительной, невыразимо прекрасной, я испытывал истинные миги счастья, не постигая ещё тогда, что постоянно нахожусь под постоянным присмотром у проклятого Витта, и что граф знает буквально обо всех вольных речах, раздававшихся в салоне.
Одновременно за мной установил надзор и новороссийский губернатор Воронцов, но делалось это скорее для проформы, спустя рукава. А вот Витт, напротив, был неутомим совершенно, обхаживал меня неустанно и таки завлёк меня в сладчайше-ядовитые свои сети, при этом всё время обещая работу в лицее, коей я так и не дождался.
Потом, я, кстати, узнал (от Собаньской, между прочим), что существует особое распоряжение: в штат преподавателей Ришельевского лицея меня и Ежовского ни в коем случае не брать. Каролина показала мне предписание, в коем прямо было сказано: «кандидатов и профессоров Виленского университета, выписанных оттуда по последним происшествиям, не определять в Ришельевский лицей и вообще в южные провинции, но в самые внутренние, как-то: в Пермскую, Вятскую, Вологодскую и прочие».
На 12 ноября 1825 года мне была выписана подорожная, и я опять отправился в путь, теперь он лежал в Москву.
А ещё до этого, где-то в середине октября, Витт вдруг сообщил мне, что московский военный губернатор князь Димитрий Голицын милостиво согласился взять меня в штат своей канцелярии. Граф при этом добавил, что это именно он добился перевода моего в Москву, спася меня от Перми или Вятки.
Так я распростился окончательно с заманчивой идеей стать профессором Ришельевского лицея и жить в Одессе, где так чудесно и где столько милых, интересных, близких мне людей.
Часть шестая. Случайная экспедиция. 1828–1829 годы
Отрывок из записок Графа Витта. Материалы тома «Русско-турецкая кампания. 1828–1829 годы»
Глава первая
Нежданно-негаданно я вдруг оказал ещё одну услугу российской империи и государю императору.
Его Величество Николай Павлович по случаю начинавшейся войны с Турциею января 12 дня 1829 соблаговолил назначить меня командиром резервных войск.
Под моё начало были отданы резервные бригады Первой Драгунской и Первой Конногвардейской дивизий, резервной дивизии Пятого пехотного корпуса и резервной бригады Пятой артиллерийской дивизии.
Хозяйство образовалось не просто обширное, но и весьма хлопотное, особенно ввиду открывавшихся боевых действий.
В качестве командира резервных войск я принуждён был многократно выезжать и за пределы российской империи. В частности, несколько раз отправлялся в Яссы, для осмотра резервных баталионов 16 дивизии.
Весною 1828 года, намереваясь в очередной раз побывать в Яссах (что-то там не ладилось со снабжением резервных батальонов – интенданты чересчур разворовались), я решил на сей раз отправиться, для разнообразия, морем.
В одесской гавани стояла белоснежная, как невеста в подвенечном наряде, яхта «Ветер надежды», чудный дар незабвенной матушки моей. Я приказал её перекрасить в алый цвет, и белыми буквами вывести по борту новое название, то есть название примерно то же, но уже на французском: «La Espoir».
И вот мая 18 дня очень ранним утром, почти что ночью – дабы свидетелей было поменее – я уже находился в кают-компании моей великолепной яхты, пил кофий и глядел на растворяющуюся Одессу.
Причём был я не один: со мною в кают-компании находились два моих верных друга и помощника: Лолина (Каролина) Собаньская и Александр Бошняк.
Ничто как будто не предвещало незапланированных неожиданностей, но они произошли, и довольно-таки быстро. Уже к вечеру первого дня нашего путешествия поднялась мощнейшая буря, и она сделала яхту «Espoir» (по возвращении нашем, она опять превратилась в «Ветер надежды») практически неуправляемой, во всяком случае, на некоторое время.
Яхту неудержимо понесло, и совсем не в направлении Ясс. Сделать ничего нельзя было. Нас буквально бросило к Константинополю, к отчизне моей матушки Софии Потоцкой-Витт, урождённой Глявоне (Челиче) – к Царьграду.
И, учитывая безвыходность складывавшейся ситуации, я принял единственно верное, как мне кажется, решение: приказал убрать российский флаг и взамен его вывесить флаг французских Бурбонов. Уже ведь апреля 14 дня император Николай Павлович объявил войну Порте и приказал нашим войскам вступать в оттоманские владения. Так что приплыть в Константинополь под российским флагом было бы чистым безумием.