Читать интересную книгу Есенин - Виталий Безруков

Зал ростовского театра был забит до отказа разношерстной публикой. Стояли у стен, в дверях, сидели прямо на полу в проходах.

На сцене, на фоне красных знамен и революционных транспарантов, стоял стол, покрытый красным сукном. За столом сидел Колобов, который вот уже полчаса читал лекцию.

Голос его осип. Он все чаще прикладывался к стакану с водой.

— И в подтверждение ко всему мною выше сказанному я прочту из стихотворения поэта Эмиля Кроткого:

Прохладен март. Коммуна жената.Мы без штанов — я буду откровенен.Российскую стихию в берегаРешил ввести сие узревший Ленин.

— Но совсем другая тема, тема человека, находящегося в состоянии безысходности, и порожденное этим ощущение диктует строки другому поэту-футуристу Шершеневичу, подголоску Маяковского:

И случилось не вдруг. И на улице долго краснелиЗнамена, подобные бабьим сосцам.И фабричные трубы герольдами пели,Возглашая о чем-то знавшим все небесам.

Он снова отхлебнул воды и продолжал, пропустив целую строфу, видимо, желая хоть чем-то всколыхнуть собравшихся:

Только юный поэт и одна блядь с тротуараРавнодушно смотрели на зверинец людей,Ибо знали, что новое выцветет старым,Ибо знали, что нет у кастратов детей.

И он таки всколыхнул до этого молчащий зал — слушатели недовольно зароптали. А Колобов, приняв этот шум за одобрение, напрягаясь из последних сил, просипел:

И в воздухе, жидком от душевных поллюций,От фанфар «Варшавянки», сотрясавших балкон,Кто-то самый умный назвал революциюМенструацией этих кровавых знамен.

Тут уже не зашумели, а закричали из зала возмущенные голоса:

— К черту! Похабщина! Мы кровь проливали под красными знаменами, а он «менструация»! К стенке надо за такие стихи! Где ты, сучий сын, так насобачился?!!

— Катастрофа! — ухмыльнулся Есенин Мариенгофу, стоя в кулисах рядом с Гастевым. — Что-то нерадостно нас встречают!

И как всегда в минуту опасности, им овладело озорное, бунтарское веселье:

— А ну давай. Толя! Иди! Врежь им! А хочешь, я пойду? — Он приплясывал на месте, дрожа от нервного возбуждения.

— Иди, Есенин! Тебя будут слушать! — скомандовал Гастев.

— Нет, я пойду попробую, — нерешительно двинулся из кулис Мариенгоф.

— Товарищи! — поднял он руку, выйдя на сцену. Увидев нового человека и услышав наконец нормальный голос, зал немного поутих. — Вы напрасно возмущаетесь товарищем Колобовым! Он прочел вам не свои стихи, он вообще стихов не пишет!

— А ты кто? Ты чего выперся? — засмеялись в зале.

— Я поэт! Поэт-имажинист! — улыбнулся Мариенгоф, довольный, что разрядил обстановку. — Все вы жадно ждете нового, и это новое могут дать только имажинисты со своей сверхвыразительностью. Но для того, чтобы это новое осуществить, нужна централизованная диктатура художественно-революционного меньшинства!

— Эко хватил! Ты меньшевик, што ли? А тут в зале большевики! Понял?! Хватит трепаться! Раз поэт, стихи свои читай, а мы послухаем!

— Хорошо, товарищи! Слушайте! — согласился Мариенгоф. — Я — не верящий ни в бога, не в черта! Я — неизлечимо больной революцией! Я — Анатолий Мариенгоф, и вы запомните меня надолго!

Мариенгоф начал читать стихотворение, которое он считал самым революционным.

Кровью плюем зазорноБогу в юродивый взор.Вот на красном черным:— Массовый террор!

Метлами ветра будетГовядину чью подместь.В этой черепов грудеНаша красная месть!

Есенин, слушая стихотворение друга, невольно отметил образный плагиат: «Метлами ветра… Это ты у меня спер из «Хулигана». Ветер мокрыми метлами чистит», — с укором покачал он головой.

А на сцене Мариенгоф истерично выкрикивал:

По тысяче голов сразуС плахи к пречистой тайне.Боженька, сам Ты за пазухойВыносил Каина.

Он торопился, ибо чувствовал нарастающий из глубины зала «девятый вал» недовольства:

— Богохульство! Нехристь! Ишь, кровью он плюется! Дать ему по харе, чтоб сам кровью умылся!

Мариенгоф уже несколько раз растерянно оглянулся за кулисы, но все-таки пытался продолжать, надеясь, что завоюет зал, как это получалось у Есенина:

Что же, что же, прощай нам, грешным,Спасай, как на Голгофе разбойника, —Кровь твою, кровь бешеную,Выплескиваем, как воду из рукомойника.

Ему не дали закончить. Сначала зашумел шквалистый ветер протеста:

— Долой! Кровью всех заплевал, козел! На Божью матерь лается! Щас выйду, дам по сопатке! Гоните его в шею!

А потом и сам «девятый вал» гнева обрушил зал на Мариенгофа: свист, улюлюканье, топот ног! В него полетели огрызки яблок, скомканные газеты. Кто-то не пожалел даже свою калошу.

Мариенгофа как ветром сдуло со сцены.

— Будь оно все проклято, я больше не выйду! Быдло, — трясся он от негодования. — Не ходи, Сергей, тебя они вообще растерзают.

— Сергей! Друг! Брат! На тебя вся надежда, — наседал на Есенина Гастев. — Ты же не трус, как этот, — махнул он рукой на Мариенгофа. — Иначе хана нашей поездке! Вагон отберут, денег не будет, — приводил он разные страшные аргументы.

Вдруг из зала донеслись голоса тех двух девчонок, что ехали с ними в поезде:

— Есенин! Е-се-нин! — звали они.

И зал подхватил их призыв:

— Е-се-нин! Е-се-нин! Е-се-нин!

И Есенин вышел — золотоволосый кудрявый юноша в светло-сером костюме, на шее галстук-бабочка.

Он храбро подошел к самому краю сцены, оглядел всех присутствующих. Казалось, он заглянул в душу каждому в отдельности и… и улыбнулся! В ответ на его лучистую, бесхитростную улыбку, на его светящиеся голубым небом глаза зал разразился аплодисментами. Не было ни одного человека, кто бы не улыбнулся ему в ответ.

— Давай, беленький! Не боись, читай смело! — раздались ободряющие мужские голоса.

Есенин закрыл глаза, замотал кудрявой головой:

Заметался пожар голубой,Позабылись родимые дали.В первый раз я запел про любовь,В первый раз отрекаюсь скандалить!

Какой-то жизнеутверждающей силой повеяло от его чуть хрипловатого голоса. Эти полуголодные люди ловили слова его, как манну небесную, как духовное и нравственное исцеление.

В первый раз я запел про любовь,В первый раз отрекаюсь скандалить!

В зале наступила тишина, как в церкви. Есенин сразу завоевал слушателей своей искренностью. Он постоял, послушал тишину:

— Чего молчите? Не понравилось? Ну, тогда я пошел, — и он сделал несколько шагов к кулисе, но вслед раздались такие аплодисменты и крики «Браво!», что Есенин, зажав уши, бегом вернулся обратно. — Оглушили! — поковырял он пальцем в ухе. — Пожалейте руки свои трудовые!

Зал опять зааплодировал, не щадя этих рук.

— Все! Хватит! — поднял руку Есенин. — Я буду вам читать свои стихи, пока не охрипну совсем, как лектор Колобов.

А за кулисами Гастев и Колобов обнимались от радости, что «пронесло». Что Есенин спас их всех…

Гой ты, Русь моя родная,Хаты — в ризах образа…Не видать конца и края —Только синь сосет глаза.……………………………………….Если крикнет рать святая:«Кинь ты Русь, живи в раю!»Я скажу: «Не надо рая,Дайте родину мою».

Зал было дружно зааплодировал, но Есенин поднял руку, и зрители послушно затихли.

— А знаете, меня многие не любят, просто ненавидят, — с видом бесхитростного ребенка, которого несправедливо и жестоко обидели подлые люди, поведал Есенин залу о том, что его давно мучило. И вот он наконец нашел родственные души, с кем можно поделиться наболевшим, сокровенными мыслями своими. — Ненависть эта рождена ненавистью или, скорее, полным равнодушием ко всему русскому. Интернационал здесь ни при чем. Это политическое понятие. Равнодушие к русскому — результат размышлений холодного ума над мировыми вопросами. Холодный ум — первый враг человека! Ум должен быть горячим, как сердце настоящего патриота! Вы понимаете меня?

В ответ раздались дружные аплодисменты, ведь в зале сидели как раз такие буйные сердца и горячие головы.

— За что вас не любят, Есенин?! Кто они?! — возмущались звонкие голоса.

— Я поэт России, а Россия огромна. И вот очень многие, — махнул он неопределенно рукой куда-то в сторону кулис, — для которых Россия — только географическая карта, меня не любят, а может быть, даже боятся. Но я никому не желаю зла… Только каждый должен знать свое место, а не лезть на пьедестал только потому, что он пустует!