Казалось, НАШЛИД был чуть озадачен.
– О чем собираетесь выступать? Если, конечно, надумаете. Что заботит. Но не из чепухи, а серьезно? – и этот тихим зверем, ждущим на тропе хомячка или тушкана, улыбнулся.
– Мало велосипедов. Развивать. Пусть конки пашут. Изготовить велоцепи кустарно и дать людям движение развития. Позволить ремонт ЖКХ, чтобы молодые могли упражняться, умножаться. Без запрета любви к людям. Конкретно. И не все спорт. Этот.
– А что еще? – вперился НАШЛИД.
– Науку, космос, тяжелое двигателестроение.
– А транспорт?
– Западный экспресс отменить. Пустой ходит. Возить молодежь локально на поля, на массовки.. маевки. Под липы.
НАШЛИД повернулся к стае.
– Ну вот, Феликс, а ты говорил – чужой. Дурак ты, Феликс, совершенно свой.
– Он штык у латыша отобрал.
– Паш, отбирал? – улыбнулся мне НАШЛИД.
– Никак да! – опять стал портить я обувь. – Он на могилы срал… Бывших воинов-интернационалистов.
Руководитель повернул голову к шавке. Та смущенно и как-то боком кивнула. НАШЛИД широко и душевно рассмеялся.
– Вот, Шнурков, что вы все бормочете, дармоеды. Не наш. Бормочут, Петруха, не могу. Самый он наш! Дерзайте, юноша, – и пошел со стаей дальше мелким шагом. Потом чуть вскинулся, будто что-то забыл, полуобернулся и бросил: – Антониде поклон.
Это было уже слишком даже для меня.
В круглом зале, за обширным столом вокруг огромного букета перуанских роз, куда скоро серебрянный колокольчик согнал всех, я сидел в потустороннем ступоре. Уши слушали отдельно от мозга, ум отделился от органов равновесия и координации, все фибры души обмотались вокруг спинного и сильного и устойчивого крестца.
Кругом бормотали старцы, и взбалтывались, словно зеленые болотистые коктейли, молодые болтуны. Звали, кажется, сосредоточиться, собрать что-то в кулак, завершить дообмундирование стрельцов парадной одежей от-кутюр. Требовали сосредоточиться на достигнутом, разогнать шалопаев, если объявятся, рвущих общественные клумбы и строго требовать сансертификат у содержательниц литературных борделей и изменивших пол сутенеров. Признано было целесообразным получать велосипеды деталями по инвесттрубе от частных дарителей, для этого заложить расширение трубы наноспособом и закупить семь кувалд и два лучших мировых домкрата.
Сенатор, продвигавший латышей, запросил присвоить им временную категорию наемник-кретин, а сенатор, гнувший от чрезвычайщины, потребовал официального запрета на оползни. И повального осуждения треснувших земель. Поставили вопрос реабилитации жертв политических и дворцовых репрессий – Павла первого и Петра третьего. Я, было, вскинулся и задрожал, но потом понял, что я не второй, а самый крайний в этом краю. И все же лидер вдруг потребовал молодежь.
– Ваше мнение по этому вопросу, Павел, – вежливо кивнул мне уже преобразившийся, отмытый и перенаряженный Пращуров, блистая крупным орденом в вицмундире. – Излагайте не взирая. Лица все здесь заодно прогресс.
– Извольте, – вскочил я, не понимая, что верещу. – Хватит издеваться над народом, долой мигалки золотой молодежи с Моебилями. Лошадь шарахается, конь прядет ухом. Пусть мигают образованием, а не трусами «Труссарди».
– Дельно, – хмыкнул НАШЛИД, – запишите, – кивнул он референтам сзади.
– Очень толково, гражданин Павел, – нарочно подставил меня Председательствующий Пращуров. – Еще, тем же духом.
– А еще, – сказал я, морща каменный лоб. – Пусть все люди обнимутся. Воссоединятся. Забудут распрь. Я обниму тень своего учителя. Пращуров обнимет Шнуркова. Спортсмен поцелует трижды бойцов на деревянных мечах из общества древних русистов. Имени Мологи и Велеса. Соседи пусть лобзают друг друга по утрам и вечерам, и каждый гладит «Дружка», чтобы тот не заболел, как Большой. Я лично готов обнять всех. По очереди, за небольшие начисления в ПУК. Объявить день-праздник обнималок, обнимок.
– Обсудим, – несколько потрясенный, протянул Пращуров. – А если олигафренд и с этим… со стрелком… Обсудим.
– Неплохо, – неожиданно мягко вставил НАШЛИД. – Может быть, и раз в квартал. Запишите.
И я плюхнулся на место, доведенный своей речью до совершенства.
Попикировались еще по глупостям. Чем засыпать яму на месте съехавшего в преисподнюю квартала. Приняли закон о защите и обогреве умирающих с целью оборудовать их койки передвижными носимыми грелками.
Вскочил красный, напаренный Пращуров.
– Ставлю процедурный вопрос, – завопил он.
– Перерыв, перекур, – тут же жестко заявили Шнурков и какой-то Феликс.
– Регламент, – зацепил Пращуров. – Требую процедурного вопроса, как Председатель Сената.
У меня бросило ноги в лед, поясницу в пламень.
– Выступаю с заявлением.
– Перерыв и перекур, – крикнули шавки. – Вон приглашенные, кто с непривычки, уже мочу льют.
– Требую перемен, вхожу в регламент, – раскаленным булыжником громыхал Пращуров.
– Ставьте на голосование, – спокойно, как сухой лед, выплюнул НАШЛИД.
– Ставим, ставим, – закричали с мест.
– Ладно, – злобно осклабился Председатель, – потом важное заявление, – и посмотрел на меня.
– Кто за Короткий перерыв? – строго спросил Пращуров, обводя зал пылающими глазами. – Группу подсчета приготовиться. Всего 95. Кто за перерыв?
Верх-вниз полетели руки.
– За – сорок семь, – булькающим ревом возвестил Председатель. – Кто против перекура?
Подсчет уже завершили, а какой-то гаденыш, маленький пигмей с лицом хорька все ерзал и то поднимал, то опускал кислую, вислую, влажную лапку.
– Сорок семь, – сообщил начальник счета.
– А Вы, Павел, что ж не голосовали? – тихо спросил НАШЛИД, глядя в мою сторону.
Я стал судорожно вращать головой, оборачиваться на соседей и искать дурня.
– Вы, вы, Петруша, Вы против перекура? – просто и задушевно повторил ЛИД края, и я вдруг понял, что речь обо мне.
– Я? – тихо повторил я в мертвой тишине. – Я разве не голосовал?
– Ты, – громко выстрелил Пращуров в меня пальцем.
– Я? Я не курю, – тихо сообщил я.
– Воздержался, – вякнул представитель счетчиков.
– Ничья, – весело довершил голосование НАШЛИД. – Мой голос за перекур, хотя я тоже не курю. Но люди – в первую голову.
И все задвигалось и закрутилось, повскакали и повалили кто к буфету, кто к клозету, а я помчался из вертепа вон, вниз, в предварительный зал, где левой подворачивающейся ногой зацепил волочащаюся правую и рухнул возле колонны, между диванчиком и регистрационным столом.
– Месье, вам коктейль, – кто-то сунул мне зеленую плесень на дне хрустального бокала. Я лизнул и стал заваливаться в пропасть, в простенок между памятью и фантазией. Свет помутнел, темень сгустилась в черничный кисель..
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});