ахнули.
Ты помнишь об этом смутно, но раз я так говорю, то, значит, все так и было? Точно так же обстоит дело с многоголосицей, повредившей разум моего друга-контрабандиста. Свой рассказ о ней я составил из его скупого отчета, из наблюдений за другими безумцами и – что уж скрывать – из собственных заигрываний с безумием.
В итоге получилось воспоминание о том, чего, по крайней мере со мной, никогда не случалось.
Что до самого праздника, где, как ты думал, и состоялось наше знакомство, то его я, в свою очередь, помню смутно. Раз я не представлял там, то, наверно, скучал. Помню, как ты подошел к воротам и вроде не сразу вспомнил, кто я такой, но тут же и улыбнулся. Мы с тобой прохаживались вдвоем и разговаривали, не помню о чем. Ты назвал туда много разношерстных гостей, к испугу своих родных. Я не слишком смущался, поскольку мне уже доводилось бывать в таких домах и садах, но с любопытством наблюдал, как смущают всех остальных, исключая тебя, собранные тобой чудаки.
Рад, что рассказы о твоей юности все еще тебя забавляют. Я тоже находил тебя забавным – и трогательным. Видел в тебе частицу себя, несмотря на разделяющее нас расстояние.
Встречаясь в толпе гостей, мы возобновляли беседу. Ты хотел, чтобы я выступил на будущих праздниках, и этот замысел потом расцвел пышным цветом. Ты был щедр тогда – и остался таким, я знаю. Не будь этого, встреча с другим юношей на мосту могла и не состояться. Все остальное ты наверняка помнишь. Наша с тобой дружба, в отличие от той, про которую я тебе рассказал, была свободна от любострастных желаний и крепла гораздо дольше, сохранившись и до сего времени.
Ты наверняка помнишь, как мы с тобой ходили по городу и наблюдали уже не за дурачком и посетителями шорницы, а за другими горожанами в разных кварталах.
Я рад, что помнишь.
Должен ты также помнить наш нескончаемый спор, никогда не покидавший наших мыслей надолго, как не покидает мыслей бедняка лишний грош.
Ты утверждал, что повадки и манеры других людей, собранные мной в поездках, чтобы убедительнее играть, ничего на самом деле не стоят: мои грузчики, графы, возчики и воришки на сцене выражаются так изысканно, как в жизни не стал бы говорить ни один граф или вор. А если бы и стал, то лишь подражая нам, лицедеям. Тут ты, конечно, был прав: я очень убедительно играл полоумных, но оба мы знали, что бедолага, сидящий у шорной мастерской, неспособен нести бред, так потешающий моих зрителей, как бы мастерски я ни пускал слюни и ни крутил в руках веретенце.
Сходным образом ты мог бы сказать, что я вложил в уста молодого человека, о котором тебе рассказывал, чьи-то чужие речи; как бы искусно ни воспроизводил я его слова, твоя проницательность наверняка подсказала тебе, что он попросту не мог говорить так. Даже если бы он сам, слушая мой рассказ, узнавал бы себя и хлопал в ладоши.
Ты говорил в ту пору, что я как будто представляю на сцене не живых людей, а безымянных богов, по чьему образу все мы сотворены; что присвоенные им человеческие имена для них оскорбительны.
А я возражал на это, что те же повадки и манеры, собранные тобой, ничего не стоят, пока твои рабы и хозяева, рабочие и бродяги молчат; пока они не выскажут вслух свои или даже твои тайные страхи и желания, пока ты не придашь их речам важный для тебя смысл, ты ничего о них не узнаешь. Молчание ни о чем не говорит ни богам, ни их грешным созданиям, какими бы именами ни называть тех и других.
Это ты помнишь?
Что ж, хорошо, что ты хоть с чем-то согласен.
Однако за время, прошедшее между теми нашими спорами и твоим нынешним посещением, я придумал ответ намного лучше того. Да, я вкладываю в уста своих персонажей собственные слова и мысли. Но говорят они не за кого-то другого, а обращаются к кому-то другому во мне, в тебе, в моем друге-контрабандисте – разве что он вдруг взбеленится и вместо обычных рукоплесканий освищет меня за нелепые выдумки о его жизни. Они ведут разговор с действительной жизнью, спорят с ней, возражают ей. Окликают человека на мосту, чье безумие и желание, постоянно меняясь местами, создают в них самих местность столь же опасную, как на всякой спорной границе. Любой монолог на сцене следует толковать как многоголосый спор лицедея с жизнью и ее образами – как борьбу между связной речью и всем остальным, борьбу с желанием, никогда не осуществляющимся полностью, но вечно манящим.
Да, понимаю, тебе пора.
Я слишком долго испытывал твое терпение во имя нашей дружбы и наших прежних речей. И вторгся, как теперь вижу, в области, принадлежащие только тебе. Но ты же знаешь, как болтливы старики, даже не такие уж дряхлые. Мне и самому пора, не то я опоздаю к началу спектакля.
Что-что?
Хочешь снова прислать своих школяров посмотреть нас, как прошлой весной? Ты слишком добр к стареющему комедианту! Говоришь, для них это великое удовольствие? Полно тебе.
Но я, повторю еще раз, знаю тебя давно, и ты уже не раз это делал, так что удивляться тут нечему. А вот я тебя удивлю. Мы готовим новый спектакль – его ставлю я. Он будет уже готов, когда придут твои ученики. Они увидят на сцене таких же школяров, дураков, лицедеев, трактирных служанок, дельцов, учителей, торговцев, шорников, мужних жен, философов, гуляк, шлюх, принцесс. Все они строят козни друг против друга, поют, танцуют – то в твоей школе, то на Старом Рынке. Будь уверен, что у нас на подмостках они скажут друг другу больше, чем когда-либо в жизни. Знал бы ты, как внимательно я наблюдал за всем этим людом. Они проявят небывалое красноречие и покажут, кто чего стоит. Ты понятия не имеешь, какие чудеса там будут оглашены! Действие, думаю, будет вертеться вокруг похищения некой бесценной магической вещи. Нам известно, кого наняли, чтобы перевезти ее в телеге с зерном, но кто же похититель?
Вот в чем тайна!
Этого я еще не придумал, но все мои зрители, даже ты – посмей только отрицать, – порадуются, когда тайна будет раскрыта, герой вознагражден, злодей наказан кнутом…
Спрашиваешь, как нам вернуться к мосту?
Есть путь короче, вдоль речки. Тебе туда, а мне сюда, обратно на рынок. Ты уж прости, но я спрошу: