дождись. Если дашь мне пару монет – хотя не надо! – (Старик пошел было прочь.) – Просто дождись меня, и мы славно проведем время в твоем амбаре. Я скоро!» – И он припустил в дальний конец моста.
«Куда так спешишь, милок? – спросила худышка с накрашенными глазами, подвязашая груди шарфом. – Не хочешь ли позабавиться?» Она на него даже и не смотрела.
«Охотно, мой цветик, – ответил он. – Сколько дашь?»
«Тебе? – близоруко прищурилась она. – А ну убирайся. Я не с тобой говорю, а с приличным мужчиной».
«Зря ты так, цветик мой. Я, может, и не сильно приглядный сейчас, но побудешь со мной и внукам будешь рассказывать. Хотя нет… тебе это не по карману».
Женщина, фыркнув, отвернулась и крикнула другому прохожему: «Здравствуй, милок, как дела?»
Парень, довольный собой, побежал дальше.
На Мостовой был двор, где рядом с колодцем стояло несколько ведер. Первую грязь он смыл, но она будто въелась в него, и он сомневался, можно ли ее смыть водой.
Тем не менее он опустил в колодец ведро на веревке, вытащил и опрокинул над головой.
Он уже немного просох, и потому ему показалось, что вода здесь еще холодней, чем в фонтане.
За первым ведром последовало второе и третье. Он остановился на пятом, насквозь промочив бороду и усы. С другой стороны колодца на него серьезно смотрела, поставив на обод полный кувшин, плотно сбитая девушка в холщовом платье, с россыпью веснушек на руках. Она откинула с лица прядь волос…
«А ну домой! – позвала ее старуха из-за пальмовой занавески соседнего дома. – Нечего бездельничать, работы полно!»
Девушка, держа кувшин на бедре, повернулась и пошла к дому. Чтобы удержать равновесие, она помахивала другой рукой, как чайка крылом.
Женское тело…
Он опрокинул на себя осташихся полведра.
Мужское тело…
Нет, он предпочитает женское. Мужчин у него было много, а женщин мало, но приходится смириться и с этим противоречием. Если через год или через десять лет его предпочтения переменятся, он смирится и с этим – хотя если они не переменились за время, проведенное им на мосту, то вряд ли это случится! Его трясло от легкого ветерка. Рука с россыпью веснушек покачивалась, маня его прочь от колодца, прочь со двора, прочь с моста, прочь из Колхари, на самую границу Невериона. Должна же эта граница где-то существовать? Раньше он не думал об этом, но теперь понял, что когда-нибудь убежит – вдоль по улице, через мост, по дороге, через лесные дебри; возможности шире, чем видит глаз, они беспредельны.
Побег из Невериона столь же возможен, как его бегство из дома в Колхари, как бегство из безумия в это новое здравие.
Он вернулся на мост.
Торговец уже ушел, не иначе с каким-нибудь варваром, но погода стояла теплая, и клиенты шли косяком.
Три недели спустя (а может, три месяца?) он, лежа на сеновале, где солнце сквозь кровельную прореху светило ему в левый глаз, он сказал купцу, чья седая голова покоилась на его животе:
«Отче, ты ведь можешь мне дать еще что-нибудь?»
«Чего тебе еще?» – сонно откликнулся тот.
«Дай мне работу. – Он с усмешкой взъерошил редкие волосы старика. – Не могу же я всю жизнь торчать на мосту и показывать свое гусиное горлышко мужикам, что охочи для забав не хуже мальчишек где-нибудь за амбаром. Я горазд работать».
«Пить ты горазд, вот что», – засмеялся купец.
«Нет, отче. – Он прищурился от солнца. – Я больше столько не пью. Ты уже месяц меня пьяным не видел».
«Здесь у меня нет работы. Есть люди, что возят мой товар в Винелет, но ты для этого не годишься – вдруг тебя кто узнает».
«Я умею править волами – они ведь на волах ездят? И охотно бы поехал на юг».
«Есть, правда, один груз, – сказал купец, пораздумав. – Зерно, но и еще кое-что, понимаешь? Ехать придется укромными дорогами, где таможенников поменьше».
«Поеду там, где велишь».
«Ты всегда казался мне парнем надежным, притом тебя все будут принимать за простого батрака».
«Так я и есть батрак! Небольшого ума, безобидный, все больше помалкиваю. Этакий дружелюбный олух. Ну что такой может везти, окромя зерна? Пойдем-ка пивка попьем. Я доставлю твой воз с зерном куда и кому ты скажешь».
«Ну что ж, пожалуй. Своих постоянных возчиков я не хочу посылать, у них семьи. Если боги выполнят свою работу, все должно пройти гладко, но кое-какая опасность есть».
Превращение из продажного мальчика в контрабандиста далось моему другу столь же легко, как давались все прочие, поделившие его жизнь на множество «до» и «после». Работа на мосту, как видно, так его закалила, что предстоящие опасности уже не пугали. Я часто гадал, кто – собрат по ремеслу или один из клиентов – рассказал ему о жизни контрабандистов. Приходило ли ему в голову, что купец выбрал для этой миссии не самого надежного человека, а просто кого не жалко?
Впрочем, не важно. Он благополучно совершил и эту поездку, и еще несколько.
Через некоторое время после нашего возвращения из провинции я увидел его в публике на дневном представлении. Стоя с краю, он хлопал и кричал с таким пылом, будто сознавал свою особую связь с магией, с чудом, с безумством нашего дела. Когда мы начали разбирать подмостки, я поманил его; он с широкой ухмылкой затесался среди нас, еще не снявших грим и костюмы, здоровался то с героиней, то с конюхом, а после пришел ко мне в фургон и рассказал кое-что из того, о чем я уже говорил.
Я принял его рассказ близко к сердцу, ужасаясь его падению и восторгаясь последующими успехами – ни дать ни взять купец, чье дитя приносит отличный отзыв из твоей школы. И к безумию своему, и к удаче он относился с умеренной благодарностью человека, которому посчастливилось. Уверен, что память о необъяснимом безумии все еще пугала его, когда городские шумы внезапно сливались с внутренними голосами, что звучат в каждом из нас. Если он в разговоре со мной не выражал страха, что безумие может вернуться, то потому лишь, что был, в конечном счете, большим храбрецом. Однако мне, хотя я его храбрости нисколько не умаляю, казалось также, что он считает себя персоной чересчур незначительной для нового прихода безумия – главное, пить поменьше. Его радовало, что он теперь горожанин, что он знаком с лицедеем, что лицедей этот приглашает его после спектакля к себе и ему есть о чем рассказать.
Как я сам отнесся ко всему этому?