Я зрел и по сей день прозреваю будущее, в котором вы, уроженцы Земли, можете возобладать и над валками планет, и над волками космоса. Ибо на каждом этапе цивилизации находятся среди вас люди, отбросившие прочь эгоизм и посвятившие свою жизнь служению некой высокой цели, каковую ставят превыше себя.
Я говорю, что вы можете возобладать, но не говорю, что возобладаете непременно. Ибо в каждом из ваших поколений находятся и такие, кто предпочитает служить богам тьмы.
В ХРАМЕ МАРСА
Нечто постороннее посылало в его рассудок волны замешательства, и он не знал ни своего имени, ни своего местонахождения. Он даже не догадывался, давно ли это все началось и бывало ли такое прежде. Он не мог противиться происходящему, не мог даже решить, хочет ли противиться.
В ушах его бился монотонный рев варварских голосов:
Там на одной стене была дубрава, Где все деревья стары и корявы, Где остры пни, ужасные на вид...[5]
И он видел этот лес вокруг себя. У него даже не возникал вопрос, реальны ли эти деревья и мерный речитатив, ибо рассудок его сотрясали волны замешательства.
Откуда зверь и человек бежит.Шел по лесу немолчный гул и стук,Как будто буря ломит каждый сук,А под холмом, прижат к стене откосной,Был храм, где чтился Марс Оруженосный...
И он узрел храм — стальной, выпячивающийся к небу в виде ужасающей обшивки берсеркера, по пояс ушедшего в темную землю. У входа стальные врата звенели, содрогаясь от холодного ветра, вырывающегося из храма, бесконечно рвущегося вперед, чтобы неистовствовать в исковерканном лесу. Пепельно-серый пейзаж озаряли сверху сполохи полярного сияния.
Лишь с севера сквозь дверь струился свет:Отсутствовал окошка всякий след,Откуда б свет мог доходить до глаза...
Он будто прошествовал широкими шагами завоевателя в когтистые врата к дверям храма.
А дверь была из вечного алмаза,Обита крепко вдоль, и вширь, и вкосьЖелезом; и чтоб зданье не тряслось,Столп каждый изумительных палат,Сверкавший сталью, с бочку был в обхват.
Внутри храм являл взору калейдоскоп насилия, пиршество кровопролития. Неисчислимые иллюзорные орды людей схлестывались в битвах, машины истребляли женщин, животные давили и пожирали детей. Он же, завоеватель, принял все это как должное, упиваясь происходящим, одновременно осознав, что все это — порождение его собственного рассудка, понуждаемого к тому некой внешней силой, заимствующего образы из слов речитатива.
Он не знал, сколько времени тянулось все это. Конец пришел внезапно — давление на его рассудок схлынуло, речитатив смолк. Облегчение оказалось столь безмерным, что он с закрытыми глазами рухнул на какую-то мягкую поверхность и простерся на ней. Тишина не нарушалась ни единым звуком, кроме его собственного дыхания.
Звук удара тупого предмета заставил его открыть глаза. Неподалеку от него упал брошенный откуда-то короткий меч. Он находился в круглой, знакомой комнате, залитой мягким, неярким светом. Круглую стену украшала бесконечная фреска, на тысячу ладов разыгрывающая тему кровавой биты. Впереди, за невысоким алтарем, была статуя вооруженного человека, сжимающего в руках вожжи колесницы и боевой топор, человека, олицетворяющего в себе больше, нежели просто жизнь, стоящего превыше всего человеческого, чей бронзовый лик застыл воплощением бесстрастной ярости.
Все это он уже видел прежде, но сейчас не придавал значения ничему, кроме клинка. Меч притягивал его как магнит, ибо могущество недавних видений, могущество разрушения было еще свежо и неодолимо. Он полз к мечу, мимоходом отметив, что одет, как статуя бога, — в кольчугу. И едва положил ладонь на рукоять, как сила клинка подняла его на ноги. Огляделся в предвкушении предстоящего.
Часть непрерывной фрески-стены открылась, став дверью, и в храм вошел некто в простой аккуратной форме, с худощавым и строгим лицом. Он выглядел, как человек, но не был человеком, ибо не пролил ни капли крови, когда меч рассек его.
Радостно, бездумно изрубил он пластикового субъекта на десятки кусков. А потом замер над ним, чувствуя усталость и опустошение. Металлический эфес меча внезапно раскалился, и он выронил оружие. Такое уже случалось прежде, не раз и не два.
Разрисованная дверь распахнулась снова. На сей раз вошел настоящий человек, облаченный в черный мундир. Его глаза гипнотически сверкали из-под густых бровей.
— Назови свое имя, — приказал одетый в черное тоном, не подчиниться которому было просто невозможно.
— Меня зовут Дзор.
— А мое?
— Катсулос, — монотонно произнес Дзор. — Эстильская тайная полиция.
— Да. А где мы?
— В космосе, на борту «Нирваны-2». Мы доставляем верховному владыке Ногаре его новый космический замок на окраину Галактики. Когда он поднимется на борт, я должен буду развлечь его, убив кого-то мечом. Или другой гладиатор развлечет его, убив меня.
— Обычная горечь, — отметил один из подчиненных Катсулоса, появляясь в проеме дверей позади него.
— Да, этот всегда огрызается, — подтвердил Катсулос. — Зато качественный субъект. Видел энцефалограмму? — показал он обрывок бумажной ленты с извилистыми линиями.
Они обсуждали ожидавшего и слушавшего Дзора, будто неодушевленный предмет. Они научили его повиновению. Думали, что укротили его раз и навсегда, но в один прекрасный день он им покажет. Пока еще не время. Дзор задрожал в своей кольчуге.
— Отведи его в камеру, — наконец приказал Катсулос. — Я подойду через минутку.
Уводимый прочь из храма и вниз по лестнице Дзор в замешательстве оглянулся на него. Воспоминания об испытанной обработке уже стали расплывчатыми; а то, что удавалось выудить из памяти, оказывалось настолько неприятным, что он оставил попытки припомнить больше. Но угрюмая решимость нанести ответный удар не покинула его, укрепившись еще более. Так или иначе, надо нанести удар, и как можно скорее.
Оставшись в одиночестве, Катсулос пинками собрал обломки пластикового манекена в кучу для тщательного уничтожения. Всем весом наступил на податливый пластик маски, смяв его до неузнаваемости — просто на случай, если тот попадется на глаза кому-то, кроме его подчиненных.
Затем минутку постом, глядя на маниакальный бронзовый лик Марса. И теперь в глазах Катсулоса, взирающих на других людей с холодностью стальных клинков, затеплилось что-то живое.
В каюте, которая будет принадлежать верховному владыке Ногаре, когда он вступит во владение «Нирваной-2», загудел сигнал интеркома. Сидевшему в одиночестве адмиралу Хемфиллу потребовалось пару секунд, чтобы отыскать нужный выключатель на огромном незнакомом столе.
— Слушаю.
— Сэр, контакт с курьером из Солнечной системы завершен; мы готовы трогаться дальше, если только вам не надо передать напоследок какие-нибудь пакеты.
— Никак нет. Наш пассажир поднялся на борт?
— Да, сэр. Он из Солнечной системы, зовут Митчелл Спэйн, как нас и уведомляли.
— Я с ним знаком, капитан. Не попросите ли зайти его ко мне в каюту при первой же возможности? Я бы хотел поговорить с ним, не откладывая на потом.
— Есть, сэр.
— А эти полицейские еще рыскают вокруг мостика?
— В данный момент нет, адмирал.
Отключив интерком, Хемфилл откинулся на спинку троноподобного кресла, из которого Фелипе Ногара вскоре будет обозревать свою Эстильскую империю, но вот худощавое лицо Хемфилла вновь привычно омрачилось, и он встал. Роскошь этой каюты не доставила ему ни малейшего удовольствия.
Китель опрятного, простого мундира Хемфилла украшали семь ало-черных лент; каждая означала участие в сражении, окончившемся уничтожением хотя бы одного берсеркера. Никаких других украшений, не считая знаков отличия; звание ему присвоила Лига Объединенных Планет — антиберсеркерский союз, в который хотя бы номинально вошли все человеческие планеты до единой.
Не прошло и минуты, как дверь распахнулась, и порог каюты переступил невысокий, мускулистый и довольно уродливый человек. Тотчас же улыбнувшись, он направился к Хемфиллу со словами:
— Итак, вы уже верховный адмирал. Поздравляю. Давненько мы не виделись.
— Спасибо. Да, со времени Каменной Россыпи. — Слегка изогнув уголки рта кверху, Хемфилл двинулся в обход стола, чтобы обменяться рукопожатием с пришедшим. — Вы тогда были капитаном десанта, насколько я припоминаю.
Пожимая друг другу руки, оба мысленно вернулись в день победы. Воспоминания не вызвали улыбки ни у того, ни у другого, потому что в последнее время ход военных действий не внушал оптимизма.