– Что будем шить?
– Свадебное платье, – пробормотала под нос Антонина, упорно разглядывая протертые на носке колготки, из которых просился на свет наманикюренный ноготь.
– Класс! Алик вернулся, – попыталась угадать Нилка.
Тонька в ответ потрясла головой и, шмыгнув носом, прогундосила:
– Не-а.
– А кто? – Нилка с нарастающим удивлением пожирала подругу глазами – та только ниже опускала голову.
– Пообещай, что ты не будешь сердиться.
– Обещаю, – медленно ответила Нилка. В ее глупой голове пронеслась совсем уж безумная мысль, от которой на душе стало муторно: неужели Рене?
Тонька улыбнулась заискивающей улыбкой:
– Веня мне сделал предложение.
– Фу-ты, – у Нилки вырвался вздох облегчения, – я черт-те че подумала.
Облегчение, которое она испытала, вообще не вписывалось ни в какие рамки: какое ей дело до Рене?
– Ты не сердишься? Правда? – заглядывала в глаза подружка.
– Ну, с какой стати? – рассеянно, все еще думая о своем, ответила Нилка.
Все объяснилось просто: устав от Нилкиной неприступности, Веня прибился к Антонине.
Сначала плакался на объемной Тонькиной груди, жаловался на нее, Неонилу Кива, потом как-то само получилось, что Веня стал припадать к Тонькиной груди за другой надобностью.
Тонька не отталкивала Веню – глупо было бы, если на горизонте маячит клеймо «мать-одиночка».
Глаза у Тоньки были на мокром месте, она поглаживала живот и исповедовалась срывающимся голосом:
– Я бы никогда-никогда… Но Веня клялся, что у вас с ним ничего ни разу не было. Врет, да?
– Не было, – засвидетельствовала Нилка.
– Нилка, ты правда не злишься на нас? – все не могла успокоиться Тонька. – Ничего у нас не выйдет с Веней, если ты будешь злиться, – я точно знаю.
– Да с каких пирогов я должна на вас злиться?
Под впечатлением от Нилкиной щедрости Тонька все-таки всплакнула.
Легко уступив подруге жениха, Нилка потащила ее в райцентр за отрезом на платье.
Настроение было праздничным, ехала, будто на свидание.
Это и было свидание – с мечтой.
В магазине тканей на Нилку нахлынул благоговейный восторг, она испытала томление почище любовного.
Антонина скромно приткнулась на стул в ожидании, пока подружка насладится созерцанием этого великолепия.
Нилка крутилась между стеллажами, а в голове у нее крутилось свое кино: из парчи она представляла пиджак в китайском стиле, из белого гипюра – невинно-соблазнительную блузку, из полупрозрачного шелка – летний наряд-двойку с цыганскими мотивами.
– Скоро ты? – потеряла терпение Тонька. – У меня мочевой пузырь лопнет.
Нилка подругу пожалела, но еще долго ворчала, что разные сомнительные личности отвлекают ее от дела.
Всю обратную дорогу Тонька не закрывала рта, расхваливала Веню, его папашу и мамашу, а Нилка с тихой печалью слушала подругу и думала о том, что вот Тонкино будущее осветило солнышко, а в ее жизни один сплошной беспросветный туман и конца этому не видно.
…Парадокс, но чем больше было заказов, тем сильнее овладевало Нилкой отчаяние.
«Теперь ты осела здесь капитально. Состаришься и упокоишься на поселковом кладбище, недалеко от родителей», – без всякой пощады говорила она себе и смахивала злые слезы.
Голый сад добавлял мрачных красок в унылую жизнь. «Лучшее, что тебя ждет, – это место швеи в захолустном ателье», – не жалела себя Нилка.
Но тут интуиция Нилку подвела.
Сначала Тонька подкатила с отрезом, с легкой Тонькиной ноги потянулся жидкий ручеек заказчиков: соседка Федоровна попросила сшить юбку на юбилей мужа, невестка Федоровны – жена Ленчика – платье все на тот же юбилей.
После семейства Худяковых подтянулись Огурцовы и Лычкины. Одни отмечали второе рождение после перенесенного ботулизма, другие – крестины.
Как-то незаметно Нилка оказалась в курсе всех поселковых новостей – челюсти сводило от скуки.
Колька Лычкин – ее бывший воздыхатель – работал в автосервисе, источая яд, сообщила Федоровна: «Пантелеевна его по родственным каналам туда воткнула. Он же дуб дубом был в школе».
Одноклассники дружно спивались, одноклассницы дружно плодились – развлечения в поселке не отличались разнообразием.
Если бы не поселковая убогость, Нилка, пожалуй, признала бы, что зря обиделась на судьбу: все-таки ей, в отличие от земляков, удалось краем глаза взглянуть на мир. Но уныние и скука поднимались над поселком, как ядовитые испарения, и был только один способ не думать о веренице серых буден – работа.
Прикасаясь к куску материи, Нилка забывала обо всем и даже на короткое время примирялась с окружением.
За сарафаном пошла юбка, за юбкой – еще одна юбка, потом блузка и снова блузка.
Перед раскроем свечку в церкви Нилка не зажигала, но работу начинала с молитвы: «Царю небесный, утешителю…» – и, что бы ни шила, душу в работу вкладывала.
Так пролетел Новый год, а после Нового года Рене оплатил подключение к Интернету, и хрупкий Нилкин мирок затрещал по швам.
Во-первых, сразу стало ясно: Дюбрэ не собирается увозить ее с малой родины. Если бы хотел увезти – не стал бы морочить голову себе и людям, проводить Интернет, для чего понадобилось вызывать мастеров и админа из районного центра.
Выходило, что Рене сделал ее несчастнее, чем она была до этого, хотя куда уж несчастнее?
– Зачем? – сдерживая бешенство, спросила Нилка, когда все было налажено, установлено и подключено.
– Ты сможешь писать письма.
– Тебе? – От злости на Рене Нилка перешла на «ты».
– Хотя бы мне, – смутился, как школьник, Рене, – или Мерседес.
– Особенно если учесть, что я не знаю итальянского, – мрачно съязвила Нилка.
– Ты сможешь выучить язык на виртуальных курсах, – занудствовал Рене.
За каким лешим ей итальянский в их глуши?
– За каким лешим?.. – начала Нилка и заткнулась. То ли от злости, то ли от жары возражать стало лень: за окнами валил снег, и баба Катя, увидев посиневшего от холода француза, прибавила газа в котле.
– Чтобы тренировать мозги, – снимая вельветовый пиджак и аккуратно (так, что Нилка только скрипнула зубами) вешая его на спинку стула, вежливо объяснил Рене.
О телефонном разговоре не было сказано ни слова.
«Трус, – мысленно костерила лягушатника Нилка, – все на меня переложил: дескать, ты звонила, тебе и карты в руки. Объясняй теперь ему, что это было, зачем и почему».
И Нилка выбрала тактику Дюбрэ – делала вид, что этого звонка отчаяния не было.
После обеда, в течение которого Нилка хранила враждебное молчание, баба Катя «на минуточку» заскочила к Федоровне, и Нилка с Рене остались вдвоем.
Разомлевший от борща и печного жара, Рене некоторое время в полной тишине взирал на Нилку – она ожесточенно скребла ложкой по дну тарелки, собирая остатки супа.