Улицы Сент-Оноре и Рояль были перекрыты после того, как их размыло; повсюду зияли опасные дыры. Модные бутики закрылись, и клиенты повалили к нам валом, возбужденно выкрикивая сообщения, подобно газетчикам. Вода неумолимо поднималась час за часом:
– Сена доходит зуаву до бедер.
– Метро затоплено.
– Отель де Вилль и Гран-Пале тоже затоплены.
– На Елисейских Полях нет освещения.
– В отелях на Рю-де-Риволи нет ни тепла, ни света.
– «Максим» закрыт. Вода залила подвал.
– Мои дорогие, вы слышали? Из зоопарка сбежал медведь. Он просто уплыл.
Mon Dieu.[55] Медведь на свободе!
В среду консьержка уехала за город. Горничная так и не появилась. В церквах проводились особые мессы. Парижане ходили на исповедь на случай, если это конец и грядет Страшный Суд.
У меня не было времени на исповедь. В городе не хватало угля, но благодаря Бою и его угольному бизнесу «берлога» оставалась теплой и сухой. Дамы вопреки здравому смыслу приходили примерять широкополые шляпы, сплетничали о том, кого затопило, кто организует следующий благотворительный базар для пострадавших, рассказывали, как их служанки доставляли еду и одеяла укрывшимся в Пантеоне и в семинарии Святого Сюльписа.
Ночью мне снилось, что идет дождь из лент, булавок, ножниц и фетра. Я была зуавом, и меня завалило шляпами сначала до щиколоток, потом до колен и наконец до бедер.
В четверг Сена дошла до плеч зуава.
В пятницу она была у его шеи, и по всему городу погасли огни.
Город света погрузился во тьму.
В тот день, когда мы услышали, что Лувр затоплен, Селестина пришла в отчаяние.
– Я должна пойти туда, – настаивала она. – Возможно, мне удастся чем-то помочь. Представьте себе, что бесценные картины и статуи утонут! Мону Лизу, Венеру Милосскую и Одалиску унесет течением!
В свободное время Селестина часами бродила по музею, перерисовывая работы великих мастеров. Потом за несколько франков продавала свои наброски туристам.
Мы отправились вместе, шлепая по залитым водой улицам. Дождь все не прекращался, жуткий холод пронизывал до костей. На подходе к реке мы стали свидетелями того, как люди на лодках эвакуируются из окрестных кварталов. Близлежащие улицы превратились в каналы, а предприимчивые горожане, словно гондольеры в Венеции, обеспечивали переправу. Местами прохожие шагали прямо по стульям из кафе, выстроенным в цепочку, или балансировали, как канатоходцы, на высоких импровизированных тротуарах, сколоченных из узких деревянных досок. Все это было очень опасно. Я старалась не смотреть вниз. Один неверный шаг – и можно с головой уйти в ледяную воду.
Мы пересекли Рю-де-Риволи и вышли к величавому дворцу – Лувру. Вдоль набережной его оцепила полиция. Вспотевшие, несмотря на январский холод, мужчины лопатами разгребали песок, спешно заполняя небольшие мешки. Другие складывали их у деформирующихся стен причала или смешивали цемент, чтобы заткнуть щели между ними. Сплав, поднятый из реки, брусчатка с улиц – все использовалось в качестве укреплений. Кто-то сказал, что вода попала в подвалы Лувра и предпринимается все возможное, чтобы не дать ей подняться выше. Тем временем музейщики перемещали произведения искусства на верхние этажи.
Услышав это, Селестина, казалось, повеселела. Лувр был в надежных руках, его сокровища в безопасности.
И мы, наконец, тоже. В субботу, после недели, которая показалась месяцем, солнце пробилось сквозь облака. Мутная вода Сены начала сползать обратно в собственное русло, как змея в свое логово. Снова зажегся свет и заработали часы.
Le crue de la Seine[56]в Париже закончилось.
Невзирая на бедствие, Габриэль каждое утро продолжала посещать занятия по эвритмии: Монмартр, расположенный на холме, не пострадал. Вернувшись, сестра по обыкновению с удовольствием показывала мне движения, которым научилась.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я отворачивалась и закатывала глаза. Париж затопило! Его почти смыло! Тем не менее дамы шли и шли за ее шляпками. Но и этому Габриэль не придавала особого значения! Она все еще была сосредоточена на танцах.
Когда я высказала идею об открытии настоящего бутика, магазина в деловом районе, на фешенебельной улице, Габриэль фыркнула:
– Бутик? Нинетт, ты такая наивная. Я всего лишь curiosité du jour[57]. Дамы света и полусвета довольно скоро потеряют к нам интерес.
Я сокрушенно покачала головой. Наивной была не я.
СОРОК ТРИ
О, это зловоние! Вокруг сырость и плесень. Гниющие груды вещей на тротуарах, руины человеческих судеб. Сырые матрасы. Вонючие ковры. Заплесневелая одежда, фотографии, книги и бумаги, превращенные в мокрые комки. Река сметала все на своем пути, создавая суп из навоза, грязи, мусора и нечистот. Он плескался над низкими частями города, затопляя, разрушая, оставляя след, прежде чем медленно отступить. Наконец-то Сена вернулась в свои берега, но водный поток сменился потоком запахов, который застрял в моей груди, вызвал кашель, и я слегла на неделю. Габриэль ругала меня за то, что я неосмотрительно вышла с Селестиной под дождь.
Потребовались месяцы уборки, люди сгребали ил, мыли, скребли, посыпа́ли все вокруг негашеной известью, ремонтировали дороги и укрепляли здания. Пришла весна. Дурные запахи поредели и улетучились, когда с наступлением тепла на каштанах вдоль аллей распустились розовые цветы и в парках по определенным дням заиграл оркестр. К маю мы почти забыли о le crue de la Seine, о руинах и зловонии.
Когда однажды днем пришла телеграмма от Эдриенн, мы решили, что родители Мориса наконец одобрили их помолвку. Но пока Габриэль читала, ее голос из взволнованного превращался в расстроенный.
МОИ ДОРОГИЕ, ДЖУЛИЯ-БЕРТА БОЛЬНА. МЫ ВЕЗЕМ ЕЕ В ПАРИЖСКУЮ БОЛЬНИЦУ. MAISON MUNICIPALE DE SANTÉ НА РЮ-ДЮ-ФОБУР В СЕН-ДЕНИ. БУДЕМ ЗАВТРА. МОЛИТЕСЬ.
Ледяной ветер пронзил меня насквозь, и я в оцепенении опустилась в кресло. Мир сузился до одного имени: Джулия-Берта.
– В больницу? – прошептала я. Мы даже не знали, что наша сестра заболела. А теперь ее везут в больницу?! – Туда едут умирать.
– Не будь деревенщиной! – рявкнула Габриэль. – Ты рассуждаешь, как бабушка. Кто из Шанелей лежал в нормальной больнице, где работают нормальные врачи? Maison Municipale de Santé предназначена для людей со средствами. Это совсем другое.
Я всегда представляла Джулию-Берту улыбающейся, с карманами, полными хлебных крошек для птиц, сидящей на рынке с корзинкой щенков. Эдриенн часто ездила в Мулен проведать ее и своих родителей. Должно быть, в последний приезд Эдриенн и узнала, что она больна.
Но наша сестра не любила перемен. Она не приехала бы в Париж, если бы ситуация не была ужасной.
Чуть дальше по улице, где мы жили, находилась церковь Святого Августина с высоким серым куполом. Перед ее фасадом стояла статуя Жанны д’Арк – на коне, с угрожающе поднятым мечом и свирепым взглядом. Мы с Габриэль пронеслись мимо нее, поднялись по ступеням церкви под фризом с изображением Христа и Двенадцати апостолов.
В приделе мы зажгли свечу и опустились на колени. Первое, что я сделала – попросила прощения. Я не была в церкви с тех пор, как покинула Мулен. Я обращалась к ликам на фресках и витражах, к резным изображениям ангелов и святых, мучеников и епископов, ко всем, кто был готов выслушать.
О святые ангелы, пожалуйста, не забирайте сестру!
В ту ночь мне не хотелось оставаться одной. Присутствие Габриэль успокаивало, связывало с Джулией-Бертой, но я видела, что она хочет быть с Боем.
– Ты же понимаешь, правда, Нинетт?
Мы повзрослели и уже не были девочками в пансионе, которые не могут друг без друга. Но все же, останься она со мной, мне было бы легче.
Габриэль дала мне порошок под названием веронал, который иногда использовала от бессонницы.