— Еремей Павлович, вечером поедешь к Гостиному двору, отыщешь своего кривого знакомца, — сказал Андрей. — Мы молодцам хорошо заплатили за Граве, наверно, они не откажутся вдругорядь нам послужить. Растолкуй, что все делается для блага Афанасия.
— А коли спросят, где он?
— Скажи правду — уехал в безопасное место, в Тверь. А потом двинем в «Город Мадрит», искать Кузьму. Видно, доктор прав — сам я Дон Кишот из Ла-Манхи, и спасение мне придет из Мадрита. Осталось заговорить по-гишпански…
Странное состояние Андреевой души, пожалуй, определялось фатализмом. Мельник верно определил — гоняясь за мусью Анонимом, можно было нащупать такую тайну «малого двора», что добром бы не кончилось. Однако Андрей решил продолжать свой розыск — решил так, как если бы у него под началом имелось целое войско. Что-то ему подсказывало: в нужную минуту придет подмога, сами собой явятся деньги, найдутся верные люди. Он знал, что многие столичные жители боятся выступить против вымогателей, потому что их совесть нечиста. Стало быть, пришла пора явиться человеку с чистой совестью — только он может решить сию задачу.
Вот ведь Фофаня — он есть клинок с эфесом, измазанным в дерьме. И церковь, оказывается, обокрал, чего уж грязнее-то? Однако если Мельник прав и все, что можно сделать, — это выкрасть компрометирующие многих людей письма, тем самым лишив мусью Анонима денежного источника, то без Фофани не обойтись. И это плохо. Но где ж взять праведника, который полезет в дымоход, чтобы украсть проклятые письма?..
Пришлось отложить всю эту философию до лучших времен, потому как вернулся Еремей и доложил — кривой Анисим обещался помочь ради кума, а Кузьма из «Города Мадрита» просил денег, потому что его любовница задаром трудиться не намерена. Дав ему двугривенный, Еремей узнал, когда в последний раз был послан в богадельню Демьян с корзинкой. Это было и последнее донесение Кузьмы Мельнику. Оказалось — чуть ли не месяц назад. Так что если мусью Аноним собирает дань со всех, как с доктора Граве, то следующего Демьянова похода можно было ожидать со дня на день.
— Черт возьми! — воскликнул Андрей. — А послать-то и некого! Молодцы допоздна трудятся на складах.
— Зачем кого-то посылать, когда мы сами еще не обезножили? — спросил Еремей. — Поедем вчетвером…
Поскольку наблюдать Андрей не мог, его усадили в том самом трактире «Город Мадрит». Еремей, Тимошка, Фофаня и выпрошенный у хозяина Кузьма караулили коростелевский дом. Фроська тайно извещала о новостях. Наконец она дала знак, что Демьян получил от барина пресловутую корзинку. И началась тайная погоня.
* * *
Демьян взял извозчика и отправился к деревне Волковой, что стояла на Черной речке. Деревня располагалась не слишком далеко от дома, купленного Андреем. Речка уже почти поменяла название — ту ее часть, что была у Александро-Невского монастыря, все чаще называли Монастыркой, а другую, южнее свежевырытого Обводного канала, — Волковкой. Это имело смысл, если вспомнить, что Черных речек в столице было штук пять.
Раскольничье кладбище, к которому направлялся Демьян, простиралось за другим — чуть ли не самым большим в столице православным, и поблизости имелось третье, для иностранцев, прозванное Брейтенфельдовым полем — по имени первого немца, там погребенного. А еще за Волковой деревней стояли карантинные дома, по зимнему времени — пустые и промерзлые, построенные на всякий случай во время московской чумы 1771 года — хотя Москва была окружена заставами, где солдаты следили, как бы кто очумелый не вырвался из города. Летом дома использовали под лазареты, когда поблизости стояли лагерем полки.
Демьян взял извозчика, доехал до деревни, велел ему ждать, а сам дальше пошел пешком до околицы и мимо кладбища. Время было — та самая пора, что французы именуют «меж волка и собаки»; уже не день, еще не вечер, и четверолапый силуэт на расстоянии полусотни шагов уже нельзя определить точно, волчий или собачий. Впрочем, ходили слухи, что деревня неспроста получила название, так что встреченный в безлюдной местности зверь, скорее всего, оказался бы волком.
Еремей про пустые дома знал и предложил укрыться с возком за ними, а сам с Фофаней, хоронясь, последовал за Демьяном.
Тимошка, загнав возок за карантинные дома, выглядывал из-за угла и докладывал Андрею о продвижениях Демьяна. Но скоро сумрак съел его фигуру, и можно было понять лишь то, что он нашел удобный, давно ему знакомый переход.
Андрей, слушая Тимошкины донесения, думал: до чего же некстати слепота! Будь он зрячим — сам бы вел розыск, а теперь, коли что не так, Тимошке с Еремеем отвечать наравне с барином… Ну, Тимошка, положим, крепостной, с него спрос невелик. Еремею же Андрей уже давно дал вольную, только дядька не захотел покидать питомца. И если они действительно попадут, как пророчил Мельник, меж молотом и наковальней, он ведь всю вину, сколько сумеет, возьмет на себя.
Дело выходило опасное — и разумный человек бы с чистой совестью отступился. Андрей считал себя разумным — но было у него еще и твердое убеждение в том, что вся эта гнусная история ждала не богатыря в доспехах, а именно человека немощного, со слабым войском из трех человек, не имеющего бездонной казны и знатных покровителей. Жила в памяти, растеряв подробности, история о том, как Господь покарал какого-то сумасбродного царя, похвалявшегося своей силой и властью, запустив ему в ухо обычного комара. И ежели рассуждать логически, то комар, доведя царя до безумия и смерти, мог преспокойно вылететь из уха и отправиться по иным делам. Ибо исполнил волю Божью, а за это кары не полагается.
Тут Тимошка осторожно коснулся барского плеча.
— Тут меж домов человек толчется, — прошептал он. — Плечистый… В армяке, кажись…
— Следи за ним, — велел Андрей. — Ступай. За меня не беспокойся. — Два персидских карда были у него при себе, да и пистолеты имелись — те, которых он ни разу не заряжал глиняными пулями. Так что свинцовые пули из неповрежденных стволов ударили бы метко.
Тимошка беззвучно исчез.
Андрей напряженно слушал тишину. Он уже освоился в мире звуков и пытался рисовать в голове соответствующие им картинки. В детстве он умел это — сбежав от Еремея куда-нибудь на чердак, очень явственно представлял себе сражения, скачущих всадников, марширующие колонны из книжек с гравюрами. И сейчас старое умение с немалым скрипом возвращалось. Андрей представлял себе картину снежного простора в тот грустный час, когда вот-вот настанет ночь; и карантинные дома он ставил на краю пейзажа, а здание богадельни, приземистое и длинное, — вдалеке, в сотне сажен, и черную фигурку пустил по снегу, по утоптанной тропе.