грамматического, будучи разными понятиями, вместе с тем всегда взаимодействуют (прямо или косвенно) в процессе развития самого языка[256].
Конечно, на пути подобного понимания исторической грамматики возникает множество трудностей. Они объясняются тем, что социальный фон грамматики и особенно исторических процессов в грамматике остаются почти совсем неизученными. Что же касается только что описанного процесса, то и здесь многое подлежит дальнейшему осмыслению. Так, например, хотя развитие аналитического строя наблюдалось во всех романских языках, порядок слов во французском языке оказался гораздо строже, чем, например, в испанском, итальянском или румынском языках. Сама обязательность личного местоимения перед личной формой глагола (в тех случаях, разумеется, когда перед глаголом нет имени существительного), столь очевидная в современном французском, оказывается лишь факультативной тенденцией в других романских языках. Следовательно, сам социальный фон грамматических процессов может быть более широким (распространяться на разные, прежде всего родственные, языки) и менее широким, обнаруживаться лишь в пределах грамматики одного языка.
В свое время занимаясь синтаксисом средневековых романских языков, я обратил внимание на несходное соотношение между синтаксической законченностью предложения и ситуацией более широкого контекста в старых языках сравнительно с языками нового времени. В старых языках конструкция предложения больше зависела от ситуации широкого контекста, чем в новых языках.
Здесь поясню свою мысль еще одним, но типичным примером. Во французском безымянном памятнике конца XII в., в «Рауле Камбре» постоянно находим такие синтаксические построения, которые с позиции современного языка кажутся неясными, даже двусмысленными. Между тем здесь нет никакой двусмысленности, но обнаруживаются разные синтаксические закономерности:
Fuit sʼen Ernauz brochant a asperon,
Raous lʼenchauce qui euer a de felon[257].
Букв.: ʽЭрно убегает, вонзая шпоры, Рауль его преследует, который сердце имеет гневнымʼ. С позиции синтаксиса современного языка местоимение который здесь кажется двусмысленным: относится ли оно к Раулю или к Эрно? Между тем предшествующий контекст все проясняет: который относится не к Эрно, а к Раулю, так как неизвестный автор в двух предшествующих предложениях подробно поясняет, почему именно Рауль был в состоянии крайнего гнева. В подобных случаях следует говорить, разумеется, не о двусмысленности языка, как это теперь часто делают[258], а о разной грамматической семантике строя предложения в старых и новых европейских языках. Как мы уже знаем, средневековые тексты гораздо чаще произносились, как бы исполнялись (особенно тексты, которые гораздо позднее стали восприниматься с позиций художественной литературы), чем читались. Поэтому caeteris paribus отдельные предложения больше нуждались в поддержке предшествующего или последующего контекста, чем это наблюдается в современных языках.
Как видим, и здесь культурно-исторический фактор (социальный фактор в широком смысле) обусловил различие старых и новых синтаксических конструкций не только во французском, но и в других европейских языках (это может быть доказано большим, аналогичным только что приведенному, материалом). Следовательно, сама культура определенной эпохи, состояние ее письменности, больше того – состояние жанров и видов этой письменности оказывают явное воздействие на синтаксические ресурсы языка, на особенности и возможности этих ресурсов в каждую большую историческую эпоху.
На пути установления социальных импульсов развития грамматики возникают своеобразные трудности, уже отмеченные в предшествующих строках. Известно, например, что в текстах старых европейских языков преобладали сочинительные синтаксические конструкции, которые постепенно стали осложняться подчинительными синтаксическими конструкциями[259]. Казалось бы, открывается возможность установить схему: от сочинительных конструкций к преимущественному преобладанию подчинительных конструкций. Но в таком прямолинейном виде схема оказывается неверной по многим причинам. Французский язык, например, исторически развивая союзы подчинения, скопил их в таком множестве к XVI столетию, что, начиная со следующего века, язык стал избавляться от многих союзов подчинения. Возникло своеобразное изобилие от бедности: язык не сразу сумел разобраться в подобном изобилии. В результате в современном французском языке подчинительных союзов оказывается меньше, чем в языке XVI столетия. Между тем синтаксис двигался от сочинительных к сочинительно-подчинительным и подчинительным конструкциям. Но на каких-то этапах развития языка возникают своеобразные площадки как бы обратного движения[260].
Многих современных исследователей подобные явления, известные самым различным языкам, сбивают с правильного пути анализа, и они начинают утверждать, что никаких закономерностей в развитии грамматики и не существует. Между тем закономерности, разумеется, существуют. Они только постоянно осложняются в ходе своего исторического движения. И очень важно не поддаваться здесь своеобразной и неоправданной панике: сложность и даже противоречивость процесса не могут и не должны привести к отрицанию самого процесса. Как говорил Гегель,
«все вещи противоречивы в самих себе»[261].
Иное осложнение может определяться тем, что современные языки более чувствительны к разграничению стилей (например, разговорный стиль – письменный стиль), чем языки старые. Поэтому подчинительные конструкции в письменном стиле современного языка могут иметь значительно больший удельный вес, чем в стиле разговорном. И все же общее движение от синтаксического сочинения к синтаксическому подчинению, несмотря на отмеченные осложнения, сохраняет свою силу для большинства индоевропейских, как, по-видимому, и для многих других языков[262]. Социальный же фон этого важнейшего грамматического процесса очевиден, хотя до сих пор никем не отмечался.
Но не только общие грамматические тенденции тех или иных языков должны быть осмыслены с позиции социальной (в широком смысле) функции этих языков в определенную историческую эпоху, но и тенденции более локальные, казалось бы, чисто имманентные, но в действительности тоже имеющие определенные социальные импульсы.
По другому поводу мне уже приходилось писать о препозиции и постпозиции прилагательных в романских языках. Сейчас попытаюсь осмыслить и эту проблему с социальной позиции.
Как известно, во французском (во многом сходная картина и в других романских языках) место прилагательного по отношению к имени существительному, которое прилагательное определяет или характеризует, отличается большой подвижностью: прилагательное может быть и в препозиции, и в постпозиции. Ср., например, un homme pauvre ʽбеднякʼ, ʽбедный человекʼ, но un pauvre homme ʽбеднягаʼ, ʽнеудачникʼ. Препозиция и постпозиция прилагательного обычно передают тонкие семантические оттенки. В 1840 г. Стендаль в знаменитом письме к Бальзаку заметил:
«Я стремлюсь быть ясным. Нередко я размышляю минут пятнадцать, поставить ли мне прилагательное после или перед существительным»[263].
В современных грамматических описаниях также подчеркивается сложность самого правила выбора препозиции и постпозиции прилагательного. Отмечается важность таких факторов, как cтиль, ритм, большее или меньшее единство самого сочетания прилагательного и существительного. Наряду со многими факторами фигурирует и такой: в постпозиции прилагательное обычно сохраняет свое буквальное значение, а в препозиции – фигуральное значение: ранее приведенный пример (а таких иллюстраций нетрудно дать десятками) подтверждает данное правило.
В свете этого правила к