Читать интересную книгу Первое «Воспитание чувств» - Гюстав Флобер

По собственной воле, уподобясь монарху, отрекающемуся от престола в тот самый миг, как его собрались короновать, он навсегда отказался от обладания тем, что можно купить в этом мире: от удовольствий, почестей, денег, любовных радостей и ублажения чрезмерного честолюбия; сердцу приказывал не слишком буйствовать, а плоти — не пришпоривать дух; на собственном и чужом примере изучал манеру сосуществования страстей и воззрений, без всякой пощады взвешивал каждый свой помысел, взрезал себя, как труп, иногда обнаруживая в себе, как и у прочих, кое-какие похвальные мотивы всеми порицаемых действий и низкие помыслы в основе добродетельных деяний. Ни перед чем он теперь не застывал в почтительности, раскапывал все, до подмышек запуская руки в каждый ворох, принюхиваясь к изнанке добрых помыслов, пробуя на зуб звонкие словечки (не фальшивы ли?), угадывая в чертах лиц скрываемые страстишки, срывая маски и вуали, раздевая женщин, заглядывая в альковы, вкладывая пальцы в каждую рану и добираясь до дна любой из радостей.

Так он лишился очень многих самообманов, хотя, как вы бы заметили, пребывал еще в классическом возрасте иллюзий: уже не грезил об эфирных созданиях в юбке и не радел ни об усовершенствовании рода людского, ни о любви таинственной андалузки, ни о гондолах с гитарами, равно как не жаждал ни встречи с той, что поймет его сердце, ни обретения веры, утоляющей дух, ни прочих разных изделий из того же теста, о коих можно прочесть в любом романе с продолжением.

XXII

— У тебя паспорта, Анри?

— Да, вот они.

— Ты не забыл поменять наши ассигнации на английские?

— Нет-нет, все готово, сундук и дорожная сумка должны быть здесь через час. Я не знал, захватишь ли ты картонку для шляпы, и потому купил одну.

— Как ты добр, милый мой друг!

И она, обвив руками шею, простодушно расцеловала его, а затем, чуть отстранившись и глядя полными любви глазами, проговорила:

— Ты обо всем подумал, все предусмотрел, ты такой сильный и нежный, мне иногда кажется, что вместе с тобой я получила отца и мать. Где же ты научился всему этому? Разве ты когда-нибудь попадал в подобные обстоятельства? Вот я старше тебя, но, окажись я на твоем месте, у меня бы никогда ничего не получилось.

— Просто любовь старит, — отшутился Анри с улыбкой, в которой вместе с воодушевлением невольно проступила и горечь.

— Да нет, напротив, она делает моложе, — запротестовала Эмилия, продолжая расправлять на кровати вынутую из сундука дамскую одежцу и поочередно ее складывая, чтобы упаковать.

Повисло долгое молчание: им было трудно разговаривать.

— А ты? — вдруг встревожилась она. — Что ты захватишь с собой? С чем отправишься в это путешествие?

— С тем, что сейчас на мне.

— А теплый плащ?

— У меня его нет.

— Но ведь он тебе нужен.

— Ты же знаешь, мы небогаты, а переплыть океан обойдется недешево. Захвати свою старую черную накидку, если будет холодно, я ею воспользуюсь.

— Вот твои платки, у меня еще есть место. Оставь при себе три или четыре, чтоб ночью прикрыть голову.

— Если пожелаешь, можешь дать мне шаль, я положу ее на дно моего чемодана под книги.

Эмилия вручила ему шаль, он отправился с нею в свою комнату, а вернулся с вопросом:

— Что делать с нашими бумагами? Ведь после отъезда все обыщут, замки сломают.

— Самое лучшее — сжечь. — Таков был ее ответ.

— Будь по-твоему, — согласился Анри, — уедем, не оставив после себя ничего, так наша авантюра пройдет успешнее. Да и какое воспоминание о нас может остаться в их сердцах? Но и ты тоже, ты сожжешь все, не правда ли? Все!

— Вот ключ от моего секретера, открой его, брось в огонь все письма, какие там найдешь. Мне оттуда не надо ничего.

В камине уже догорало порядочно вещей, белья, лоскутков ткани или кусочков бумаги — мадам Эмилия отыскивала нужное, остальное роняла туда же; теперь она приняла из рук Анри две или три пачки писем и швырнула их в огонь, отчего пламя ярко вспыхнуло и дымившиеся там клочки разом догорели.

— Кончено! — торжественно изрекла она. — Теперь твоя очередь.

Анри стремительно вошел, сжимая в руках содержимое своих ящиков, и, прежде чем устроить аутодафе, положил все это на уголок каминной доски. Там были его заметки на исторические темы, конспекты по правоведению, письма из дома, послания Жюля, пригласительные билетики, уведомления о свадьбах и похоронах.

Молодой человек сел на стул, положил ноги на каминную решетку и, левой рукой ухватив изрядную кипу исписанных листков, принялся их просматривать, громко шелестя страницами. Некоторые ронял в огонь, а кое-что даже в какой-то ярости швырял туда, затем пламя утихало, и комната, на мгновение ярко освещенная, вновь становилась тусклой. Дело происходило в марте, на закате, суховатое солнце первых погожих деньков уже клонилось к закату, его прощальные лучи еще окрашивали в печальные тона группы безлистых деревьев, занавеси на окнах были отдернуты, в них глядел сад с его аллеями, усыпанными засохшей листвой, коричневыми кистями нераспустившейся сирени и рыжими вершинками облетевших лип; всюду царили мертвенные оттенки, от пурпурно-багрового до оранжевого, такие же блики сменяли друг друга в оконных стеклах, постепенно сходя на нет, как затухающие волны света; спускались сумерки, углы комнаты уже тонули в темноте, только в камине светилось несколько угольков. Анри склонялся к ним, чтобы в последний раз пробежать глазами то, что уничтожал навсегда, причем каждый листок подсказывал ему, каково будет содержание следующего. Так угодили в огонь нежные призывы его матушки и все те ласковые словечки, коими она предваряла сыновье имя, его штудии последних двух лет, ранние стихотворения, дневниковые заметки о прочитанных книгах, выдержки из романов, трудолюбиво скопированные стихи из сборников, собственные более стародавние писания с пожелтевшими полями, письма Жюля — все они разделили судьбу остального; по временам он выхватывал слово из одного, фразу из другого, напоминавшие ему о том, что предшествовало и что воспоследует; он уже почти ничего не разбирал; спускалась ночь, наконец, чтобы на секунду-другую продлить чтение, он подошел к окну, но и это последнее средство быстро перестало помогать, тогда он снова сел на стул, сгреб с камина все, что осталось, и свалил на угли, уже не читая.

— Все кончено, — произнес он в свою очередь, глядя на два-три старых перышка, забытых среди бумаг, а теперь потрескивавших в золе.

И расхохотался.

— Чему ты смеешься? — спросила мадам Эмилия и, подойдя, оперлась на его плечо. — О чем ты думаешь?

— О чем я думаю?

— Ну да, о чем?

— Не одно только будущее наше исчезает, как дым: посмотри на прошлое, что у нас было!

И он указал на бесплотные полоски сереющего пепла, вместе со струйками дыма увлекаемые в дымоход.

Эмилия молчала, усевшись к нему на колени, и тоже смотрела в камин.

— Ты помнишь, — слегка оживился он, — помнишь тот вечер прошлой зимы, когда мы оба так же сидели у огня, а бумажный комочек горел и порхал в очаге, совсем как эти?

Она ничего не ответила, ей хотелось плакать.

— Как все это далеко, не правда ли? Мы столько успели с тех пор! Эмилия, мы уже не держимся за руки под столом.

— Не держимся, — вздохнула она.

— И не прогуливаемся вместе по саду!

— Не прогуливаемся!

— Скажем последнее «прости» тем молчаливым вечерам, когда я только смотрел на тебя, и этой комнате.

— Твоей тоже, она мне так нравилась! — с новым вздохом кивнула она.

— Ах, мы провели там столько счастливых часов; те, кто придут туда после нас, может быть, захотят того же, но ее стены никогда не будут к ним столь же добры.

— Однако с ней связано и много страданий, особенно моих!

— А моих?

— Не в этом суть. Я сохраню только минуты счастья. А помнишь, как ты прислушивался там, наверху, ловя ухом звук моих шагов по паркету и скрип окна, когда я его открывала?

— А помнишь, как мягко горела лампа, что каждый вечер освещала твой склоненный лоб, и этот ее абажур с наклеенными мелкими розовыми цветочками? Круг, очерченный ею на потолке, был для меня целым небом, пока ты грезила обо мне, я сидел рядом и созерцал наши мысли, витающие у нас над головами.

— Да, — произнесла она, обращаясь к себе самой, — никто уж нам этого не возвратит.

— Никто не возвратит, — повторил за ней Анри.

— Завтра, завтра! — Эмилия начала всхлипывать с ребяческим нетерпением. — Скорее бы это завтра!

— Ты сама так решила, — прервал ее Анри. — Что нас ожидает в будущем? Один Бог знает!

И он вновь впал в задумчивость.

— Ты уже раскаиваешься? — вспыхнула она и пронзила его огненным взглядом. — Ты меня не любишь больше? Что ты намерен предпринять? Впрочем, у нас нет времени.

— У нас уже нет времени, — повторил он за ней, словно повинуясь какой-то внешней силе. — Ах, кто бы мне сказал тогда, в день, как я увидел тебя впервые у входной двери!