— Ваше имя?
— Сапрыкин Николай Иванович, вон ведь пачпорт мой перед вами.
— Давно связным работаете у Бурнаша?
— Я радиотехником работаю. А с атаманом делов не имею. Попросили меня записочку передать — я и сделал.
— Сколько раз?
— Один.
— Глупо, Николай Иванович.
— Сам знаю, да на деньги соблазнился.
— И много дали?
— Пять червонцев.
— Глупо думать, что мы поверим в такой рассказ.
— Ей-богу, один раз нечистый попутал, а что в записке было я вашему, вот ему, как есть рассказал.
— А если Косого позвать?
— Да зовите кого хотите: что косой, что рябой — мне все едино.
— Оружие зачем столько хранили?
— Обрез для самообороны приберег, мало ли бандитов гуляет, а револьвер я нашел и сдать хотел. Да я вот ему уже все рассказал, подтверди, служивый.
— На вот этой тарелке что жгли?
— Бумажку.
— От господина полковника?
— Дак чины-то отменили, нет больше полковников.
Даниил взял сапрыкинский карандаш и попробовал им писать. На твердый грифель приходилось сильно давить.
— А знаете, Николай Иванович, вы правильно делаете, что Илюхи Косого не боитесь.
— Это как? — бросил на командира быстрый взгляд Боцман.
— Он вам больше не опасен, потому что погиб третьего дня, пытаясь взорвать меня гранатой.
— Данька! — вскочил с места Яшка. Ксанка дернула его за рукав обратно.
— Кого же мне бояться? Мальчишку, что ли? Больше свидетелей нету, нотка торжества мелькнула в голосе Боцмана.
— Есть, — совершенно серьезно сказал Ларионов и твердо поглядел на Сапрыкина. — У нас есть письменные показания свидетеля, которым даже вы не можете не верить.
— Опять врете, — отмахнулся Боцман. — То Эйдорф у вас жив, то Косой… Может, скажете, что Бурнаша поймали?
— Пока нет.
— Тогда кого же?
Данька отложил твердый карандаш и взял свой — помягче. Ларионов приложил его задней плоской стороной и стал молча водить карандашом по блокноту Сапрыкина. На листке стали проявляться отдельные буквы, затем целые слова.
— Ах ты, сволочь! — Боцман одним прыжком долетел до стола и попытался схватить бумагу. Данька резко отклонился назад, а сидевший, как на иголках, Яшка навалился на арестанта сзади и, скрутив руки, усадил обратно.
— Ваши это письменные показания, гражданин Сапрыкин, собственной рукой написанные, — сказал Даниил, читая проявившиеся строчки. — Из послания Кудасова следует, что кличка ваша Боцман, а письмо это далеко не первое, что проходит через ваши руки. И плана ухода атамана Бурнаша за границу тут нет, значит о нем вы узнали раньше из другого письма. Если расскажете все, что знаете, то суд это учтет.
— Меня запугали, — сказал Боцман. — Бурнаш. Я его и сейчас боюсь, это страшный человек!
— Обычный бандит, — заявил Яков.
— Он такой… такой…
— Давайте по порядку, — попросил Даниил, — а начать лучше с того, как и кто передавал вам письма от Кудасова. Яша, а ты запиши для памяти, чтоб не перепутать, когда брать пойдешь.
Ксанка подошла к брату.
— Погодите. Это надолго, а в коридоре еще мальчишка ждет.
— Да, сегодня мы с ним поговорить не успеем, придется отложить допрос, — согласился Даня.
— В детдом нельзя — сбежит, — предупредила Ксанка.
— Может, в предвариловку? — предложил Цыганков.
— После того, как его дядя чуть не зарезал? — возмутилась девушка.
— Тогда забирай с собой, — принял решение командир.
— То есть как?
— В общежитие. Будешь ему и нянька, и охрана из ЧК.
— Ладно, — кивнула Оксана, — я так устала, что даже спорить не могу.
На улице начались сумерки и воздух стал чуть прохладней. Ксанка с удовольствием вздохнула полной грудью. Как захотелось ей забыть о шпионе Боцмане, лицо которого перекосил жуткий шрам, о Бурнаше, за побег которого они еще получат нагоняй у начальства, о запахе пожара, которым пропиталось все здание губчека и даже ее куртка, и о беспризорнике, которого она, кажется, обречена вечно таскать за собой по улицам города.
— Куда меня снова волосись? — спросил Кирпич. — Если в детдом — убегу.
— Куда? Дядька твой бандитом оказался.
— Все лавно убегу.
— Беги, — Ксанка разжала пальцы и отпустила мальчишку.
Кирпич замер в нерешительности.
— А они?
— Кто?
Беспризорник показал на караульных у дверей ЧК.
— А они стлелять будут?
— Нет. Беги, ты же хотел сбежать.
— Тю-тю! — Кирпич отбежал метров на пятьдесят, оглянулся и показал язык. — А тебя ис-са меня посадят!
— Не-а, про тебя все забудут, — громко сказала девушка, — кому ты нужен? Сапрыкин с тобой возился, потому что использовал, так же, как приятели твои, у которых ты на шухере стоял.
Кирпич убрал язык и задумался.
— Мы тебя поймали, а они и не вспомнили о Кирпиче, другого дурачка на шухер поставили!
— Я не дуласёк!
— Раз бежишь, а куда не знаешь — то дурачок, — убежденно сказала Оксана и пошла в другую сторону.
— Эй, ты куда? — растерялся Кирпич.
— Домой, пить чай с вареньем и спать, — радостно сообщила девушка. — А ты беги, беги.
— С валеньем?
— Ага, с малиновым.
Кирпич секунду подумал, потом догнал Оксану и взял за руку.
— Ладно, поели. Но помни: ты меня не поймала, я сам.
— Конечно — сам, — девушка растрепала ему волосы.
— Не надо, не люблю, — сказал Кирпич и пошел независимо, рядом. В общежитии он крутил по сторонам головой и удивлялся, как много тут народа, все улыбаются и смеются, словно их всех кормят малиновым вареньем.
Ксанка распахнула дверь и пропустила своего маленького кавалера вперед.
— Принимай гостей, Настя! Я не одна.
— Костенька! — вдруг услышала она Настин крик и быстрее шагнула через порог. Мальчишка стоял растерянно опустив руки, а Настя обнимала и тискала изо всех сил. — Счастье-то какое! Братик нашелся! Костенька, мой родной…
— А дядька Микола сказал, сто тебя класные убили, — пробормотал бывший беспризорник.
— Вот тебе и Кирпич! — наблюдая разворачивающуюся невероятную сцену, Ксанка привалилась к косяку, не зная: плакать ей или смеяться.
25
Немец сознался во всем, и атаману нисколько не было его жаль. Тот, кто пытается услужить и белым, и красным, — предатель, независимо от того, кого он предал первым. Это Бурнаша интересовало в последнюю очередь. Засаду организовали Мстители, похоже, он так и не сумел оценить Даньку по достоинству. Но если бы Эйдорф доложил о своих подозрениях, можно было… Впрочем, что теперь гадать. Профессору так нетерпелось попасть в губчека, что его не интересовал исход боя. Зачем? Сентиментальный немец поклялся, что никто никогда об этом не узнает. "Хорошо", — сказал Гнат и дважды выстрелил ему в грудь. Не станет же он, как рассчитывает Эйдорф, допытываться о подобной чепухе, рискуя каждую минуту. Красные знали достаточно о роли немца, чтобы, как только расправятся с атамановыми казачками, прибежать в дом напротив.
Бурнаш собрал документы профессора, прихватил один из пары его костюмов и покинул опасную квартиру. По улице все еще металось много лошадей, потерявших своих лихих ездоков. Гнат неплохо знал все закоулки Юзовки и без труда обошел красные кордоны. На окраине он переоделся в костюм, оказавшийся чуть великоватым, спрятал в кустах старую одежду и выехал на проселочную дорогу. Лошадь батьке досталась старенькая, но он изо всех сил стегал ее нагайкой, и она быстро доскакала до ближайшей станции, где и издохла. Гнат бросил нагайку ей на круп, а сам запрыгнул на тормозную площадку вагона, катящегося в западном направлении. К утру, миновав несколько станций на товарняке, новоиспеченный профессор купил билет и сел на узловой станции в пассажирский поезд.
Вдали от родных мест его вряд ли кто узнает, а проверки документов атамана не пугали — чище бумаги только у народных комиссаров. Немецкого языка, правда, Гнат не знал, да тут красные для него постарались: всех грамотеев еще в гражданскую перевели. Недаром теперь профессоров из Германии выписывают! Придет время, верил атаман, понадобятся новой власти и казаки, да только поздно будет. Не останется на Руси вольных конников с кудрявыми чубами да лихими усами. Кстати, своими усами атаману пришлось пожертвовать, ведь если смутят пограничников казачьи усы на немецком лице, то недолго и без головы остаться. А доберется Бурнаш до Румынии — враз снова отпустит.
Легкость, с которой Бурнаш прошел все заставы и проверки до самой последней, расположенной на дороге из Бендер на румынскую сторону, чуть его самого не убедила в том, что он — лояльный гражданин. Это непривычное ощущение после стольких лет партизанской войны немного пугало. Надежнее всего атаман привык чувствовать себя на коне и с маузером в руке, да еще когда Илюха Косой, упокой, Господи, его душу, надежно закрывал батькину спину. Маузер пришлось перед таможней бросить (найдут — греха не оберешься, хоть и немец), и сейчас всю его защиту составляла бумага, исписанная готическим шрифтом. Гнат подошел к пограничнику, стоящему у начала коридора через нейтральную полосу. Отсюда был уже виден румынский таможенник в синей форме и фуражке с высокой тульей, а, главное, за ним была безопасная для жизни земля.