Силы потайныя! Силы великия! Души, отбывшия в мир неведомый, к вам взываю!
Я вбираю голову в плечи. Мне страшно. Страшно мне! Подруга моя прижимает руки ко рту. В этом голосе, как в небе, можно падать бесконечно, и все-таки упасть, и все-таки разбиться. Разбиться в прах, вдребезги, так и не узнав, не поняв, что же такое эта проклятая смерть.
Души утопшия, души погибшия, тайны познавшия мира подводнаго! Здесь ли вы?!
Я протягиваю руки. Куда? Зачем? Там, куда я их тяну, никого нет. Нет великой певицы. Пустота. И черная земля. Она навек сомкнулась над ее красивым певчим ртом. Над ее золотыми пышными, пшеничными волосами. В ее волосах могли гудеть пчелы и ночевать махаоны. В ее глазах плескались моря. Моря слез. Сантуцца! Туридду убили! Туридду убили! Надо плакать. Надо рыдать и кричать! Кричи! Кричи, разевай рот шире! Сердце шире раскрывай! Так сердце свое раскрой, чтобы оно всю землю вместило, всех людей! Горе их и радости их! Только тогда ты будешь петь! Ты слышишь?! Слышишь?!
Боже мой. Боже. Да, слышу. Слышу, конечно. Я не могу сейчас встать перед тобой на колени. И взять твою руку в свои не могу, и поцеловать ее не могу. Стоя на коленях, целовать твою руку и бормотать: великая, безумная, прекрасная, все небо, все облака. Ты говорила мне все верно. Я дышу твоим голосом, как ветром. Я ловлю его губами, зубами. Душой ловлю, а он вырывается и улетает. Искусство – не точка, а объем. Как ты говорила: все делай, что хочешь, только сильнее в сто раз! Как ты ворковала: не бойся, не бойся женскости, она твоя сила, но в этой силе будь сильнее любого мужчины. Как ты кричала: ложь! Если раз соврешь – будешь в искусстве врать всегда! Беги, убегай ото лжи, она гибель и ужас! Только правда живет! А если выдумка?! Да выдумай так, чтобы тебе поверили, как самой настоящей, великой правде! Великой правде, слышишь?!
Внезапно плечам моим легко. Это ты отняла от них ладони свои. Это ты подняла руки свои. Подняла и стоишь, как Оранта на фреске. На древней иконе. Ты сошла к нам с иконы – и в нее же вошла. Вернулась. А мы смотрим тебе вслед и думаем с содроганием: неужели и мы… и мы все, тоже, скоро…
Великая, тяжелая, воздушная, золотая. Сумасшедшая и мудрая. Спасибо. Спасибо тебе, что ты у меня была. У меня, девчонки. Спасибо, что допустила к своему гудящему, как оркестр, громадному роялю; допустила до себя; впустила в скинию свою, в святая святых. И там, в рабочем, дымящемся храме своем, голом, как каменистая пустыня, где сам навощенный паркет светился кварцевым горьким песком, ты, во влажном халате, только что из-под воды, из-под душа? – нет, из-под струй дождя, из-под хлещущего наотмашь ветра и снега, вытирая мокрое от пения, все в соленом поту, жаркое лицо, ловя воздух ртом, задыхаясь, смеясь, и вот уже плача, и вот уже шепча и молясь, заклиная, прося, – давала нам знать, двум молоденьким курицам, двум котятам приблудным, двум пацанкам, что вознамерились посвятить себя Великой Музыке – и посвятили! добились своего! – на зуб давала нам распробовать Правду: горечь и лютость, силу и негу, снега и вьюги, и такие объятия, что сродни глубокой, в грудь, ножевой ране, сродни всему, что не вернешь. Я не верну тебя! Никто на свете не вернет тебя! Даже Бог! А что Ему возвращать тебя, ты же к нему ушла! Ты у Него – поющим, летящим ангелом стала!
…Тьма. Горит свеча. Уже догорает. Пахнет нагаром. Мерцают грязные, после скудного одинокого ужина, тарелки. Светится старым серебром вилка, рядом с ней молчит нож. Это не нож Ромео. Это просто старый столовый нож. Он никого не убьет. Я, знаете, не очень-то люблю мыть посуду. Иной раз оставляю в раковине: до утра. Ложусь, натягиваю простыню до подбородка, а сама горько и весело думаю: а может, утра-то не будет. Метель бесится за окном. Метель, косматая Азучена. Метель, безумная Сантуцца над мертвым телом Туридду. Я боюсь того неотвратимого мига, когда свеча затрещит, ярко вспыхнет и сгаснет. Но я не протягиваю руку к лампе. Я не хочу мертвого света. Я хочу света живого. Только – живого. Всегда – живого. Хочу боли. Хочу любви. Хочу правды.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Безответная на угрозы… куда ей вздумалось, летит…
…спасибо! ты у меня была…
…поздно.
Владимир Вишневский
Возможно, я двинулся в направлении стихослОУжения, когда сделал первый комплимент женщине. Мне было три с половиной года, и произошло это на чужой даче. На вопрос: «Вовочка, хочешь еще тортика?» – я ответствовал: «Нет, тетя Клава, но из ваших учек…» И даже этот обрыв-многоточие вместо слов пообещал некий очень свой, фирменный и выстраданный жанр. …Я считаю, что Удача – родиться именно у своих родителей и успеть чем-то их порадовать. А базовая удача – это как бы первотолчок для гарантированного Счастья.
#БЛАГОДАРНОСТЬ# для пользователей
Эпиграфы на ваш выбор.
(Внимание, повышенная патетическая опасность!..)Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.Только с горем я чувствую солидарность.Но пока мне рот не забили глиной,из него раздаваться будет лишь благодарность.Большой БродскийНе частя, но – стоит повторять,и без обязательства острить:даже если нечего терять,есть всегда кого благодарить.От АвтораСпасибо, что уже читаете меня, этот текст. (Ну и здравствуйте, кстати, – такой порядок слов я еще оправдаю.) Все, что я успею сказать ниже, вовсе не о том, какой я хороший, – и вы мне поверите. Нет же, я, скорее, наоборот… И если не закоренело «плохой», то уж точно всяко несовершенен, недореализован (а как был задуман!), недостаточно жертвенен, альтруистичен и щедр, малодушно-слаб… Возможно, даже тайно порочен, чем не бравирую. Да, я клубок недостатков… лишь один у меня гарантированно отсутствует – и я в этом нескромно уверен: я – благодарный, патологически благодарный человек. Это не великая добродетель, тем более мне с нею жить проще, чем без…
Даже в начале биографии, если бы не «мама-папа», то самым употребляемым по частотности у меня было слово «спасибо». Да, если бы не мама с папой… Это, конечно, от них, Евгении Яковлевны Вишневской и Петра Моисеевича Гехта досталось мне такое жизненно важное неумение – не сказать «спасибо». Для меня это ключевое слово, кодовое, если угодно… Я с ним – наперевес, в рукаве и за пазухой, и за душой/в душе, точнее, – иду, как умею, по жизни, вооружен, но не очень опасен… Благодарение есть мой способ жить (а не выживать).
Самое пошлое, по мне, это неблагодарность. Писатель и диссидент своего времени Андрей Синявский говорил, что с советской властью у него стилистические разногласия – у меня более чем таковые с неблагодарными людьми. С теми, кто на добро ответит асимметрично – лучше наплюет в душу, лишь бы не быть во власти этого тягостного чувства, не носить этого креста – благодарности… («…Нет, на такую пошлость в моем исполнении даже не надейтесь…») Примеров чего у каждого из нас хватает с лихвой.
Невысказанная или недонесенная благодарность может тяготить, донимать и – вдруг оказаться движущей силой для поступков и деяний. Но пора произнести это назревшее «Однажды…».
Однажды, и не так уж давно, в одной из ситуаций большого города я резко окоротил женщину, которая, как я был убежден, хотела меня, что называется, построить принародно и почти по-советски поставить на место. Детали этой мизансцены не так важны, да и приводить мне их неловко. Главное же то, что очень скоро я, похолодев, понял, что она, по сути, хотела уберечь и уберегла меня от несознаваемой опасности, чем и руководствовалась в доступной ей форме… Обойдусь без штампа «с этого момента я потерял покой», но я решил ее найти во что бы то ни стало. А во что это могло «встать» уже в смысле времязатрат я себе и представить не мог, хотя и сознавал, что зацепки-ниточки были мизерно-призрачными… Но помочь мне призван был личный опыт – богатые наработки охотничьей юности, переходящей в зрелость мужчины в свободном поиске, когда так называемое уличное знакомство было не роскошью, а средством передвижения по городу.