Читать интересную книгу Река с быстрым течением - Владимир Маканин

— Когда? — сонно прохрипел он.

— Через месяц. Одиннадцатого… Надеюсь, что ты не будешь упорствовать, не являться, оттягивать дни и вообще валять дурака?

Он подумал и сказал:

— Не буду.

— Вот и молодец.

И она крикнула на кухню:

— Марина! Свари и ему кофе за покладистость! Он сегодня такой милый, что мы за ним немножко поухаживаем…

Вялый и непроснувшийся, Игнатьев тяжело поднялся, прошагал на кухню. Ему дали чашечку дымящегося кофе.

Жена пододвинула сахарницу, а он, проследивший движение, посмотрел на тонкие, спичечные ее руки. В том разговоре она обещала, что будет изящной, как в юности. Теперь это было позади; теперь она была изящной, как в детстве; едва ли она весила больше ребенка. Он, возможно, смотрел на жену слишком пристально — Марина перехватила взгляд.

И со странноватым, вдруг объявившимся оттенком в голосе, робким и одновременно лисьим, она спросила:

— Сима, а у кого ты лечишься? Кто твой врач?

— Загоруйко.

— А-а… Говорят, она знающий врач. Опытный.

— Да. И очень ко мне внимательна.

Уходя в свою конуру, Игнатьев вновь услышал тихий, все с теми же странноватыми интонациями голос Марины:

— Сима, а не затеять ли нам небольшой ремонт?

— Ремонт?

— Ну да… Квартира засверкает, как новенькая.

— Я слаба сейчас, Мариночка. Не потяну.

— Я помогу…

* * *

Чуть позже у Симы случился приступ. Игнатьев спал и не слышал, Сима стонала совсем негромко. Она умела сдерживаться.

— М-м… — прижимая руки к животу, цедила она сквозь зубы.

Марина спросила:

— Вызвать врача?

— Не надо. Загоруйко сказала, что приступы время от времени будут. А потом пройдут.

— Дать тебе что-нибудь?

— Таблетки. Там, на полочке. И воды.

— Держи.

— Спасибо. Проследи, чтобы Витька лег спать вовремя — ладно? Я пойду в постель, крутит меня…

Сима стонала, потом стоны сошли на нет, она уснула.

Потом заснул Витька; Марина проверила уроки и ровно в одиннадцать велела ему лечь, что он, послушный, тут же и выполнил.

Все спали. Марина прошлась по комнатам. Она потрогала стены. Оглядела кой-где потершиеся обои — квартира была хорошая. Марина не спеша прибрала в прихожей, вытерла следы ног и остатки мокрого снега, который еще днем натащил с улицы Витька.

Потом она вошла к Игнатьеву. Он спал. Марина взялась за веник — осторожно вымела мусор, а также вынесла в прихожую и спрятала в шкаф пустые бутылки. На постели Игнатьева она заметила хлебные крошки, — мелькнул даже кусок сыра, ссохшийся и уже каменный. Марина перевалила спящего Игнатьева с боку на бок и отовсюду крошки смахнула. Переворачивая, она прихватила спящего руками просто и грубо, как прихватывают легкую добычу, — руки у нее были уверенные, а он спал крепко.

* * *

С утра Марина пришла к ним с рулонами обоев. Она решительно принялась обдирать стены. Обои обдирались легко и словно бы ждали женскую руку: этак весело потрескивали. Марина закатала рукава курточки, и ее полные белые руки сновали и мелькали там и здесь. Игнатьев, заваривая чай, вспомнил запущенную, как сарай, комнатушку Марины, где ремонт не делали сто лет, но подсмеиваться не стал, только хмыкнул недобро. С утра болела голова. Кроме того, у него возникла тихая, но неотвязная мысль: посмотреть фотографии.

Он шел туда и шел сюда — он никак не мог вспомнить, где фотографии лежат, а треск сдираемых обоев, оживленные голоса женщин и их суета не давали ему сосредоточиться.

Сима решила, что он ищет спиртное.

— Нет ничего. Не высматривай.

— Чего нет?

— Того самого.

И он подумал, что ведь действительно нет. И заторопился:

— Да… Пойду…

Марина подхватила:

— Иди, иди. Скоро одиннадцать — твои коллеги уже возле магазина в полном составе.

Обе засмеялись.

Когда он оделся, Сима подошла и сунула ему деньги:

— Купи еще бутылку.

— Зачем?

— Надо.

— Но зачем?

— Я же говорю: надо.

И вновь обе они засмеялись.

Однако когда Игнатьев вернулся, смысл дополнительной бутылки стал ясен — Марина привела трех рабочих. «Хозяева», то есть Сима, Витька и Марина, покрывали старыми газетами мебель, а рабочие белили потолок с помощью опрыскивателя: двое торчали на стремянке, обрабатывая потолок, а третий наблюдал за ведром с раствором, подкачивал, перенося ведро то вправо, то влево за стремянкой вслед.

Закончив побелку, рабочие поправляли на видных местах щербатый паркет. Им стало жарко: они разделись до пояса — мускулистые, крепкие пареньки лет по двадцати. Они работали опрятно и бодро. Насвистывали песенки. А в окна ломилось яркое, с морозом солнце, даже смотреть на пареньков было весело — сама жизнь. Возле них, помогая, ходила его жена, высохшая и страшная.

— Какие вы ловкие! — говорила им Сима.

— Какие здоровяки! — говорила Марина.

Марине захотелось помечтать. Или же на нее просто накатило воодушевление:

— Здесь будет у тебя стоять фортепьяно. Да-да, именно здесь! Обожаю музыку. Обожаю играть вечерами.

Она простерла руки вверх. Голос ее зазвенел:

— Приятно начать с маленькой сонаты. Негромко. Не спеша, да?.. Там-там-там-там. Там-там-там-там. И не слышно ни соседей, ни самолетов…

Сима улыбнулась:

— Чудачка, Марина. Ну чудачка. Какое фортепьяно!

Марина была душой происходящего, она была как бы над всеми ими — энергичная, пробудившаяся, поспевающая там и здесь — она словно бы царила, вдруг переходя, перелетая из комнаты в комнату:

— Мальчики! Здесь вот заделайте щель тщательнее.

— Но паркета нет.

— А я припасла вам несколько паркетин — на совесть работайте, мальчики! На совесть!

Рабочие закончили и, насвистывая свои песенки, удалились. Женщины и Витька сели ужинать. Игнатьев ушел.

* * *

— …Сложней всего женская душа в тридцать-тридцать пять лет, ты согласен? Она уже знает слишком много о жизни, а прощать и понимать, как прощают и понимают сорокалетние, она еще не умеет.

— Что? — переспрашивал его Игнатьев, но слушать не слушал.

Игнатьев вспоминал состарившуюся шутку о том, как пьют и разговаривают о женщинах; когда-то казалось смешной. Как в древней той шутке (что и потянуло, пьянея, ее вспомнить), у них с Шестоперовым было полное и согласное разделение труда: один пьет, а другой о женщинах… как в раю. Надо сказать, Игнатьев впервые заметил, что теоретик не пьет; мог бы заметить и раньше.

Игнатьев налил ему.

— Нет-нет, — быстро ответил и быстро же отодвинул стакан Шестоперов.

— Почему?

— Зачем мне пить? Водка старит человека. Водка уносит человека быстрее, чем что-либо.

Они помолчали.

А затем Шестоперов пояснил несколько винящимся голосом, как поясняют самое важное:

— Я не имею права быть изношенным… Когда-нибудь я буду ездить во всякие там командировки, — за мной, возможно, будут ухаживать молоденькие женщины, а что же я?.. Нет-нет, сейчас я не имею права пить…

Он еще пояснил:

— Меня ждут молоденькие сибирячки или, допустим, уралочки. Меня, может быть, ждут юные француженки, итальянки, — как же я могу себя тратить на водку, ты согласен?

* * *

Игнатьев вернулся домой совсем поздно: Марины, так славно сегодня потрудившейся, уже не было, а Сима и сынишка спали. Было тихо. «За полночь…» — подумал Игнатьев и, пьяный, не решился включить свет.

Покачиваясь, он стоял в темноте прихожей.

Не сориентировавшись или же забывшись, он втиснулся в комнату Симы; он снял ботинки и потому втиснулся сравнительно тихо. Он подошел ближе. Была луна — он видел лицо жены и видел ее тело под простыней, маленькое, как тельце ребенка. «Прогонит», — сообразил Игнатьев и, покачиваясь, вышел. Луна помогла: он только один раз налетел на стул.

Он пробрался на кухню и, чуя жажду, поставил чайник на огонь. Он включил свет. Он искал заварку, и тут фотографии вдруг нашлись сами собой — они лежали, как всегда, среди старых писем.

— Наконец-то, — просиял Игнатьев.

Он обрадовался, как радуется ребенок, нашедший свою цацку, он сделался счастливым:

— Нашел все-таки!.. Ну я молодец!

Фотографии жены среди прочих попадались нечасто, он стал выбирать их и раскладывать по хронологии.

Сначала Сима-студентка…

Нет, сначала школьница с косичками — вот она…

Теперь студентка. Теперь шли фотографии (рубежи знакомства), где он с ней вдвоем, — Сима улыбается, а он, Игнатьев, и вовсе корчит рожу… Теперь Сима взрослела. Ах, как она быстро взрослела, набирая свой нынешний возраст; фотографий и было-то всего штук пятнадцать.

Игнатьев их пересчитал — четырнадцать штук. Разложенные на столе одна к одной в неровный ряд, они напоминали ручей. Ручей вновь напомнил ему реку, быструю воду реки, которая за какие-то полтора десятка мгновений пронесла мимо него жизнь жены — и унесла.