Читать интересную книгу Собрание сочинений. Том 3. Песни. Поэмы. Над рекой Истермой (Записки поэта). - Виктор Боков

Когда-нибудь два эти потока людей встретятся, сольются, и от этого слияния пойдет новый народ.

Синонимы

Мы подошли с учительницей Полиной к дому бабки Труновой, чтобы поговорить с ее внучкой, не сыграет ли она роль в пьесе. Бабка появилась на крыльце с курицей, браня ее за какую-то оплошность.

— Где Люба? — спросил я.

— По батожья́ ушла.

— По что?

— Ну, по столбцы́.

— По что?

— Ну по петушки.

— По что? По что?

— По стебени́.

— Не понимаю вас.

— Ах, батюшка, какой ты бестолковый. По щавель!

— Как вы, бабушка, много синонимов знаете! — восхитился я.

Она вдруг взглянула на меня глазами доброй родственницы и спросила:

— А откуда вы знаете, что сын Леня у меня был?

Одно слово

Под вечер воздух стал острее, резче.

С полными ведрами воды остановился я на подъеме отдышаться, и как раз против меня выросла фигура инвалида дяди Саши Горохова с неразлучными костылями.

Он смотрел в небо.

Над колодцем висела половинная долька луны. Облака наезжали на нее толстым слоем и все чаще начинали рваться, оголяя голубой эфир. Против месяца, когда он был в облаках, теплилось светлое пятнышко, словно кто стлал в этом месте свежую солому.

Долго мы смотрели с инвалидом в небо, следя за переменами погоды с тепла и снегопада на мороз и вёдро. За все это время дядя Саша сказал только одно слово:

— Прореживается!

С той стороны, где заходило солнце, не было голубых проемов, там свинцовая толща облаков только светлела и все по-новому и по-новому выслаивалась. Какая-то невидимая рука непрерывно меняла декорации небесной сцены. Под одним свинцовым занавесом обозначался другой, за другим — третий, и все, что ни свершалось в это время на небе, всеобъемлюще выражалось одним словом — прореживается.

Вопрос и ответ

С крутого истерминского склона я спрашиваю Егора Соловьева, заядлого отрепьевского рыболова:

— Что делаешь?

Он разгибается над берегом:

— Очищаю реку от щук!

Ну сказал бы, что ловит рыбу, нет, обязательно словечко ввернуть, задеть за живое, чтобы запомнил ты не только загорелое, обветренное лицо, хитроватые глаза, выцветшую гимнастерку времен Отечественной войны, но и заковыристое, хитрое, как он сам, выражение. Язык — одно из самых ярких проявлений народного бытия, он, как окна в доме, освещает всю внутреннюю жизнь народа.

Замок

Умерла очень древняя бабка у очень скупого человека. Долго поминал он бабку в разговоре и всегда заключал:

— Да, большой замок мы от своего дома потеряли!

Новости

Давненько не был я на Истерме, и вот теперь, сойдя с поезда, шарю глазами, чтобы найти знакомого и узнать, как жизнь.

Догнал Ковалеву бабку, которая, несмотря на свои семьдесят с лишним лет, бойко семенит по тропинке.

— Что нового, бабушка?

— Дождь был, — сообщает она с такой радостью, словно у нее прибавилось число внуков. — Такой, Витя, дождь был — куда с добром! — теплый, с припарком, с воспарением! Огурцы цветут, у травы подседок пошел, спасибо господу богу, из большого кармана дал.

Она больше ничего не рассказывала, считая, что это была самая большая новость.

Родник

Меж двух деревень, в крутом склоне оврага, на целую четверть от земли поднимается живой сноп воды — новость весны пятьдесят третьего года.

Пройдут мимо школьники, радостно воскликнут:

— Родник!

Пройдет пожилой кузнец из соседней деревни, остановится, не утерпит сказать вслух:

— Родник!

Выедет тракторист на холм, прибежит посмотреть.

Почему все так радуются роднику — небольшому источнику воды?

Прямой пользы от него нет, надобности — тоже. Откуда же в нашем народе такая любовь к родникам? И слово-то для его названия придумали яркое, самоцветное, нестареющее.

Эпитет

Давно знаю Мефодия Печенюка.

Ему под шестьдесят, а он крепок, хотя и побаливает, парится, растирает ноги, пьет какой-то настой.

Мефодий — отличный плотник. Если бы все так писали пером, как Мефодий работает топором, давно бы пришел на землю золотой век литературы.

Любо глядеть на Мефодия, когда он, сев верхом на угол, действует топором, выбирая пазы. Щедро летит щепа, движенья точные, лицо сияет от вдохновенья.

Живет Мефодий с Марфой, которую почему-то все зовут Мартой. Ребятишек у них нет, но другому отцу своих детей столько не вырастить, сколько Мефодий племянниц повырастил да замуж повыдал за хороших мужей.

Выдаст замуж одну племянницу, сейчас же пишет на Украину, — не замедлит приехать другая. Устроит ее Мефодий в совхоз, годок поработает девка на свинарнике или овчарне, глядь — и расцвела, и приоделась, и заговорили о ней всюду как о красавице, скромнице, умнице, хорошей работнице. Вроде бы как и нет женихов на горизонте, а Мефодий не тужит об этом дефиците, сидит себе посвистывает на крылечке да топоры точит.

А жених сам по себе объявится, и как-то так скоро до свадьбы дело доходит.

Силюсь подобрать для Мефодия эпитет. Сказать, что он рыжий, — неверно. Волосы у Мефодия, особенно усы и борода, подернуты огнем. Сказать, что Мефодий красный, — тоже неверно. На фоне красного знамени или кумачовой рубахи борода его померкнет.

Случай помог мне выйти из затруднения. Мефодий любит выпить. Строгая Марта не ругает его за слабость, но всегда предупреждает: пей дома! Так бы и делать ему. Но нет, не может Мефодий пить дома, куда милее выпить в магазине и посидеть с товарищами на крыльце сельпо.

Вот в такую-то минуту и подлетела к Мефодию Марта и открыла уста и выпалила:

— Черт медный! Сколько раз тебе приказываю: пей дома!

Она ушла, плюнув в сторону мужа. Вслед ей летел смешок дружков по винному делу:

— Бедный, бедный!

А я записывал в свою книжечку: медный Мефодий.

В бане

Меня окликнули. Это звал Иван Иваныч Евраскин, рабочий совхоза, пожилой отец семейства.

— Париться!

Приглашение было принято с удовольствием. И вот мы в бане, которая топится по-черному. Много таких банек приютилось по берегам речки Истермы.

Иван Иваныч высок ростом, широк костью, крупен чертами лица. Вырублен он топором без единого буравчика. Ко мне он относится с особым чувством уважения, и это, видимо, потому, что всю жизнь терся около грамотных людей, а сам так и не одолел книжной премудрости.

О чем не переговоришь в бане, да еще летом, когда можно выйти с пара на вольготную прохладу предбанника!

Я замечаю, что стены предбанника довольно-таки основательно атакуют древовидные жучки-мукомолы. Редко мельник так зерно смелет, как эти вредители жилых и нежилых строек дерево.

— Наши ребята эту пыль в дело произвели: сбой на лошадях лечат. Посыплют ранку, она и подсохнет. Лучше, чем мазь.

Разговор каким-то образом зашел о жуликах, тут Иван Иваныч поведал историю одной фразой:

— Еду по Москве в трамвае, а мысль моя затеривается в мечтании постороннем — он тут и есть, часы срезал, цепочку на память оставил.

В баню заходит сынишка Иван Иваныча. В руках у него таз и кусок белого хлеба. Он ест.

Иван Иваныч:

— Вася у меня легкосытный, нежный на пищу. Мало потребляет, но хорошую продукцию. А Петька — тот сутки терпеть будет и не выкажет себя, что голоден. Придет с работы, мать ужин ему хочет подать, а он ни за что не станет: со всеми вместе. А Ваня — тот до трех суток может ничего не есть, ну, правда, того тюрьма выучила. Лешка — тот естной, жрет много. Ему сейчас и в армии пайка не хватает. Лешка у меня решимый на любое дело: все ему знамо — и откуда?

Разговор заходит о том, что пора бы выстроить вместо черных бань одну общую, на что Иван Иваныч сообщает:

— Баню-то куда с добром выстроили, но под жилище заняли, под квартиры.

Моемся с отдыхом, и Иван Иваныч все рассказывает что-нибудь и все кладет в словесный омет новые слова, которые тут же вырастают на вольном лугу русской речи.

Инструмент

— Я человек тихий, лесом пахну, — любит говорить про себя Дмитрий Егорович.

Демобилизовавшись, он пристал к брянским лесорубам, да так и заделался заправским пильщиком.

Когда он в деревне, а не в лесу, к нему паломничество.

— Наточил бы пилу.

— Наточу.

Сядет на завалинке и начнет потихоньку. Разведет, как положено, каждый зубик напильничком тронет, не один раз вдоль зубьев глазами кинет, чтобы оплошку найти. С восхищением наблюдаю за лицом тихого пильщика, когда он сосредоточенно трудится. И если не вытерплю, похвалю, — застыдится, как девушка, и оправдается сложенной им пословицей:

— Без инструмента не выработаешь процента!

Хитрая яблоня

Артемий Ильич, предсельсовета, мелькает в течение дня то у молотилки, то на складе горючего, то на деловом дворе плотничьей бригады. И всегда он собран, бодр, подтянут, несмотря на свои шестьдесят лет, и всегда в руках у него командирская полевая сумка, где хранится печать.