— Ты же был у Зины!
— Да, я был у нее. Отказался пить чай, ушел.
— Эхма!.. Вот она, молодость! Прекрасная девушка готова заключить его в объятия, а он отшвыривает красоту, уходит. — Потом сказал: — Устал я нынче. Давай, Андрюха, спать. — И Каиров смачно зевнул, потянулся…
За два дня до отъезда из Москвы Каиров сказал Самарину:
— Вечером поедем в телестудию. Нас будут показывать, — сказал спокойно, будто речь шла о самых обыкновенных вещах.
— Нас? — удивился Андрей.
— Да, нас! Что ты смотришь на меня? Конечно, нас. А что, нас уже нельзя и показывать по телевизору?.. Я не знаю, почему ты так считаешь.
— Но по какому случаю?
— Он мне говорит! А всех тех, кого показывают каждый день, — они тоже должны иметь случай? Я был у товарища, и он захотел сделать для меня приятное, позвонил, куда надо, и там сказали: «Хорошо, прославим твоего человека». Нас покажут миллионам зрителей. Вот так и делают знаменитых людей. Один раз покажут, другой раз покажут, а третий раз не надо и показывать. Достаточно назвать имя, как люди скажут: «Этого человека мы знаем».
— Хорошо, — сказал Андрей, — я приду из института рано.
Вечером взяли такси, поехали на Шаболовку. В студию Борис Фомич вошел, как к себе домой. Миновав вестибюль, сверкающий разноцветьем синтетических плиток, Каиров устремился в глубь коридора, Отсюда вышли в зал — большой, высокий, заставленный металлическими треногами, черными аппаратами и ещё какими–то сооружениями, о назначении которых Андрей не имел понятия. Каиров долго искал глазами Арнольда Соловьева, который обещал этим вечером быть на студии. Но племянника Романа не находил.
— Где можно найти Арнольда Соловьева? — спросил Каиров у молодого парня с рыжей бородой. Тот не ответил Каирову, даже не взглянул на него, а лишь показал рукой в сторону скопления треног и черных аппаратов.
Бросив Самарину: «Ждите меня здесь», Каиров пошёл к треногам.
В зале то ярко вспыхивали, то потухали фонари. Андрей разглядел операторов — они сидели на возвышениях и прицеливали свои аппараты на небольшой столик, освещенный со всех сторон. Затем поворачивали объективы то на рояль, то на какой–то экранчик, висевший в глубине помещения. Андрей не знал, куда себя деть. Подходил к барабану с кабелем, но барабан вдруг начинал вертеться; Андрей переходил к роялю, занимал укромное место. Здесь же скоро появились другие люди, видимо, как и он с Каировым, приглашенные для какого–нибудь представления. Поодаль стояли два парня из рабочих; затем подошли две худенькие девочки в коротких, как у Зины, платьях, а вскоре к ним присоединился розовощекий священник в черной шерстяной сутане. Все с любопытством смотрели в ту сторону, где в окружении пестро одетых молодых людей стоял и о чем–то горячо рассказывал человек в черном костюме, — как позже узнал Андрей, знаменитый французский певец. О том, что он прибыл в Москву, Андрей слышал по радио. 1С певцу подходили другие люди, он галантно со всеми здоровался, низко наклонял голову, смеялся, открывая белые зубы. «Певец Парижа» волчком вертелся в кружке девушек–певиц, танцовщиц и дикторш студии, одетых ярко, на западный манер. Парижанин, загоревший на южном солнце, в черном костюме и с черными волосами, походил на грача, бившегося в силках. Он что–то говорил, смеялся, переводчики переводили и тоже смеялись, смеялись и те, кто ничего не понимал: им было весело от близости смеющихся людей.
В центре зала расставляли мебель. Среди стульев, столов и суетящихся людей Андрей увидел Бориса Фомича. Его компактная фигура маячила среди людей. И никто не знал, зачем он бегает и хлопочет. Андрей дивился его проворству, его умению в любой обстановке чувствовать себя своим человеком. Андрей улыбался и покачивал головой, видя, как шарахался из стороны в сторону Борис Фомич, как он суетно, с чувством страха и растерянности на лице ищет Арнольда Соловьева, будто от этого Соловьева зависела сейчас вся жизнь Каирова. Но вот он увидел Соловьева, кинулся к нему со всех ног и на ходу поманил Самарина.
Усаживались в спешке. Два молодых модно одетых паренька, очевидно помощники режиссера, разводили гостей по местам. В центре стола усадили французского певца, по правую руку от него — Каирова, слева от француза долго пустовал стул. Самарин направился было к нему, но помреж замахал на Андрея руками, зашикал. Придерживая стул и отстраняя Самарина, он смотрел в листок и выкрикивал: «Эммануил Любимов!.. Эммануил Любимов!..» Наконец Любимов вышел из–за какой–то занавески, занял свое место рядом с почетным гостем. Самарин, стоявший в это время позади расположившихся за столом людей, отступил назад, а налетевший вихрем на него второй помощник режиссера оттеснил его ещё дальше, к бархатной занавеси, за которой лежали опрокинутые треноги, ящики…
Фонари вспыхнули, задвигались голубые, фиолетовые объективы аппаратов — треноги, словно марсиане из книг Уэллса, подступили к столу, за которым сидели Каиров, Любимов, много других людей и этот маленький артист из Парижа.
Самарин, стоя за сценой, слышал, как дикторша представляла зрителям «участников дружеской встречи», людей, как она говорила, самых разных профессий, никогда раньше не видевших друг друга, но встретившихся в Москве и потому ставших друзьями. Называла имена, фамилии. «…Создатель малогабаритной электронно–вычислительной машины Борис Фомич Каиров! Учёный с мировым именем, работает сейчас над проблемой безлюдной выемки угля…»
Самарин между тем пятился назад, к выходу, — вот он сошел по приступкам и очутился среди театрального реквизита, подвешенных на рейках картин и фанерных щитов. Здесь ходили люди с молотками, топорами. Откуда–то издалека патетически доносилось: «Эммануил Любимов — пианист–мыслитель, он с необычайной глубиной трактует произведения Моцарта…»
Самарин вышел на улицу, поймал такси и поехал в гостиницу. В вестибюле этажа ему подали открытку. Она была из Степнянска, от Марии. Оглушенный, ослепленный приливом радости, Андрей бросился в свой номер. Там он постоял с минуту у двери с зажмуренными глазами, затем прочел:
«Здравствуй, Андрей Ильич!
В Степнянске не светит солнце, и по вечерам дочери Мельпомены никто не звонит по телефону. На телестудии, как и прежде, дают представления. Артисты поют песню: «Возможно, возможно, конечно, возможно…» Что ж, наверное, есть люди, для которых действительно нет ничего невозможного. Особенно же для тех, кто взбирается на небо и ходит по облакам. Завидую таким людям! У меня же нет крыльев, и по той причине я не могу взобраться на небо. Но я бы тоже хотела верить во все возможное. Без веры человеку трудно жить. Желаю успеха в ваших московских делах.