Он наклонился ко мне, в болезненной тьме я почувствовала его дыхание на своей щеке.
– Мне придется вывернуть вам руку, чтобы она вошла обратно в сустав, мисс. Будет больно, но когда закончим, станет легче.
Я не могла сказать ни «да», ни «нет». Если бы могла говорить – умоляла бы его оставить меня в покое.
– Ты лучше выйди, Дэнди, – сказал Роберт.
Я была рада, что он о ней подумал.
Напряженно прислушавшись, я услышала ее шаги к двери и щелчок замка. Хирург взял меня за руку, кулак мой был сжат от боли, а Роберт взял меня за ноющие плечи. Вдвоем они резко, с силой вывернули меня, и от боли я закричала, а потом меня поглотила темнота, и все снова пропало.
Придя в себя в следующий раз, я уже знала, где я. Глаза по-прежнему были заплывшими от синяков, но я почувствовала запах лаванды от простыней и ощутила, как светло в комнате, даже сквозь опухшие веки. Я слышала, как в саду поет свою танцующую песенку одинокая малиновка.
Боль немного утихла. Плечу было лучше, как и обещал хирург. На глазах лежало что-то влажное и прохладное. Голова болела, словно в нее били, как в барабан; но среди этой боли я улыбнулась. Я была жива.
Я в самом деле думала, что умру. И все-таки – вот она я, лежу под душистыми льняными простынями, на закрытых веках играет зимнее солнце. Жива – могу заботиться о Дэнди, беречь ее! Могу чувствовать чистый аромат лаванды. Я ощутила, как мое разбитое лицо расплывается в улыбке.
– Уж не знаю, чему ты улыбаешься, – сердито произнес Роберт Гауер, сидевший где-то у моего изголовья.
Он держался так тихо, что я была уверена, будто в комнате одна.
– Я жива, – сказала я.
Голос у меня был хриплым и надтреснутым, но я хотя бы могла говорить.
– Жива, – сказал Роберт. – Ты самый везучий котенок из тех, что не утопли, Меридон. Я думал, ты мертвая, когда увидел, как Дэвид заносит тебя в кухню, а ты вся в крови, и рука у тебя висит, как сломанная. Миссис Гривз визжит, Дэнди плачет и орет на Дэвида. Дэвид себя проклинает, и нас заодно, что не послушали тебя! Чертов кошмар, а теперь ты лежишь тут, и вид у тебя, словно фургоном переехало, а сама улыбаешься, будто счастлива.
На это я улыбнулась чуть шире, но улыбка тут же пропала, когда у меня заболела шея.
– Я счастлива, – хрипло сказала я. – С Дэнди все хорошо?
Роберт нетерпеливо цокнул языком.
– Да, – сказал он. – Сидит в кухне, обедает. Я сказал, что побуду с тобой, пока они едят.
Я ничего не сказала, и мы несколько долгих минут молчали, пока в саду пела малиновка, а на моих веках сгущались тени.
Потом я почувствовала легкое прикосновение, словно перо малиновки коснулось моих сжатых пальцев.
– Прости меня, Меридон, – тихо произнес Роберт. – Я бы ни за что не причинил тебе зла. Нам всем так жаль, что ты полезла наверх. Больше не надо, никогда. Я завтра возьму девчонку из работного дома и начну ее учить. А ты оставайся с лошадьми.
Тут я зажмурилась и начала уплывать в сон, где не болели бы мои синяки, а запах лаванды мог навеять сны о Доле. Я услышала, словно издалека, как Роберт прошептал:
– Доброй ночи, моя храбрая малышка Мэрри.
А потом я почувствовала – но мне, наверное, показалось – легкое, как перышко, прикосновение губ к моему стиснутому кулаку.
Он сдержал слово: Дэвид и Дэнди рассказали мне, что девушка из работного дома начала заниматься на следующий же день. Ее выбрали, потому что она работала на ферме в краю хлеборобов – из-за того, что она всю жизнь скирдовала снопы, мышцы рук и живота у нее были крепкими. Дэвид еще сказал (а Дэнди, что характерно, нет), что она замечательно смотрится на верхней площадке. Волосы у нее были длинные и светлые, она распускала их, и они струились за ее спиной. Высоты она не боялась, попусту не тревожилась и, несмотря на то что начала на месяц позже остальных, за несколько недель научилась качаться на высокой трапеции и исполнять простые трюки, падая на сетку.
Хирург велел мне отдыхать, и я радовалась, что могу спокойно полежать. Лицо у меня было чудовищное. Оба глаза заплыли от синяков, они так отекли, что первые три-четыре дня я ничего не видела. Колени, ударив меня по лицу, сломали мне нос, и он на всю жизнь остался слегка искривленным.
Прошло много дней, прежде чем я смогла перейти луг и посмотреть, как работают наши акробаты. По дороге я миновала лошадей, увидела на дальнем краю луга Море, чья шкура мерцала темно-серым. Роберт пообещал мне, что к коню никто не притронется, пока я болею. Он мог немного одичать, но у него точно не было свежих воспоминаний о дурном обращении. Его кормили с другими лошадьми, заводили под крышу, если ночь была холодная. Но других Роберт объезжал и учил новым трюкам, а Море оставляли на лугу.
Земля отвердела от мороза, похоже было, что к Рождеству пойдет снег. Мне было все равно. Па и Займа никогда не отмечали Рождество в нашем грязном фургончике, единственное, что я помнила об этом празднике – Дэнди в это время с большим успехом шарила по карманам, когда ходили ряженые, а еще время было удачным для того, чтобы продавать испорченным детям лошадей. День рождения у нас был вскоре после Рождества. В этом году нам должно было исполниться шестнадцать. Мы не помнили ни про Рождество, ни про наш день рождения – когда бы он ни был.
– Холодно, – сказал Роберт.
Он шел рядом, поддерживая меня под локоть, помогал перебраться через замерзшие кротовины и пучки жесткой травы.
– Да, – отозвалась я. – Ты заведешь лошадей в конюшню на весь день, если пойдет снег?
– Нет, – ответил он. – Нельзя, чтобы они размякали. Придет время, будем давать представления круглый год. Я уже отказался от работы на рождественской ярмарке гусей под Батом. Если бы ты была здорова, я бы, по крайней мере, тебя и Джека туда отвез. В этом году работа ушла, но на будущий год прекратим разъезжать в октябре, будем работать в декабре и на крещенских ярмарках, а потом опять заляжем до Жирного вторника.
Он взглянул на амбар так, словно смотрел в будущее.
– Выведу на широкую дорогу полновесное представление. Открывать будут лошади, они же – работать первую половину, потом в антракте натянем сетку и соберем стойки. Если смогу найти амбар, будем давать и вечерние представления, при лампах.
Он посмотрел туда, где садилось за амбаром красное вечернее солнце.
– Все больше мест работает круглый год, – мечтательно произнес он. – Строят такой зал, с ареной в середине, а за ней – сцена для пения и танцев. Несколько удачных лет в разъездах, и, может быть, я смогу построить свое заведение с оснасткой наверху и ареной внизу, и не нужно нам будет разъезжать по деревням и ярмаркам – зрители сами к нам будут приходить.
Я кивнула.
– У тебя, может, и получится, – сказала я с улыбкой, взглянув на его увлеченное лицо. – Может сработать. Если город достаточно большой, и много народа через него ездит, и есть богачи, которые могут приходить снова и снова. Может и выйти.