Читать интересную книгу Рассказы - Владимир Елистратов

Поговорили дед с внуком.

Я ещё какое-то время сижу на веранде. Сипит, уже еле слышно, Мюллер. Засыпает, неутомимый вековой труженик. Тикают часы. За баней тихо и вкрадчиво, как на старой пластинке, сползающим куда-то вкось тенорком орёт кот. Миушкин ухажёр, Барсик. Я не вижу, но знаю: Миуша сейчас сидит на крыльце и словно бы равнодушно смотрит в противоположную от Барсика сторону. Ничего не поделаешь: женщина.

Порыв ветра. Шорох яблони. Слышно как падают подряд три яблока, делая стуки, похожие на удар удивления ладони о лоб. Бум? Бум? Бум?. Белый налив. В этом году пропасть яблок. Лаврушка их любит. И когда он их ест — у него вся мордаха лоснится. А дед над ним смеётся. И дед тоже любит яблоки. Только режет их мелко-мелко. Чтоб легче жевалось дёснами. И будут они вместе перед сном их есть. И говорить про жизнь. Старый да малый. И будет пахнуть мытым полом в избе, потухшими угольками из самовара, какой-то сладко-ванильной, что ли, пылью засохшего зверобойного букетика и ещё чем-то неуловимым — а если кратко: Вечностью, Любовью и Добром. И нет здесь никакого высокопарного пафоса. Просто так оно и есть. И так будет всегда.

Дурачок Дима

В нашем дворе, дворе моего детства, жил дурачок. Его звали Дима. Жил он, конечно, не прямо во дворе, а в квартире номер тринадцать, на втором этаже. Вместе с матерью, очень странной молчаливой пьяницей.

Ходила она как бомж. Но если приглядеться: у нее когда-то было невероятно красивое лицо. Просто неправдоподобно красивое. Разговривала она очень редко и только матом. Я слышал ее за почти двадцать лет только один раз. еня послали в магазин за кефиром. Я тянул-тянул, а когда спохватился и, запыхавшись, подбежал к магазину, он был уже закрыт. Мама Димы стояла у дверей. Она пьяными глазами посмотрела на меня и сказала: «Пошла б…дь грибы собирать, когда снега по п…ду навалило». Больше я ни разу в жизни не слышал ее голоса.

Никто ее имени не знал, все звали ее Чуней. Наверное, потому что она все время ходила в каких-то странных стоптанных-перестоптанных то ли ботинках, то ли сапогах, напоминавших чуни, веревочные лапти. Сначала говорили:

— Вот опять эта… как ее… в своих чунях идет.

Потом:

— Вон чуни идут.

И наконец:

— Вон идет Чуня.

По-научному это называется синекдоха: когда целое называется по части. «Эй, ты, Шляпа!» И тому подобное.

Во дворе у нас жили сплошные дети-синекдохи: силач Сися, Федька-Пятно с большой родинкой на щеке, Филя-Сопля (без комментариев), очень болтливая, но симпатичная Светка-Речевка и так далее.

Я тоже где-то года полтора пробыл синекдохой. Моя кличка была Пепперминт: родители привезли из-за границы несколько блоков жвачки, и я с ее помощью вел очень тонкую придворно-дворовую политику. Плел интриги и стриг дивиденды. Жвачка в те советские времена была чем-то вроде местной валюты. Ею можно было манипулировать местной шпаной, формировать дворовые партии и прочее. Дал, например, Сисе пластинку пепперминта, чтоб тот дал в глаз Сопле, чтоб тот сделал домашнее задание по математике (Филя был у нас отличником) Речевке-двоечнице, которой я весьма симпатизировал, чтоб та договорилась с Пятном, который тоже симпатизировал Речевке, чтоб тот на целый день дал мне велосипед. Вы скажете: легче просто дать жвачку Пятну?.. Убогие вы, примитивные люди. Из вас политик, как из Сопли Сися. Смотрите: Сися знает только про Соплю и Речевку. Так? Речевка только про Соплю и Пятно. Сися не знает про Пятно и наоборот. Так? Речевка ничего не должна знать про Сисю. Уж об этом-то я позабочусь! Пятно не должно знать про Соплю и так далее. А я знаю про всех! Как Фантомас, Зорро и Штирлиц. Представляете, какой оперативный и стратегический простор для маневров?.. Уже в пятом классе я целыми вечерами рисовал схемы со стрелочками, которые сейчас в сериалах дрожащими руками рисуют сыщики с мудро-запойными лицами. Только мои схемы были покруче.

Правда, года через полтора, когда я всех достал своими интригами, жвачка кончилась, и я стал именоваться иначе: Вовка-Хитрозадый.

Даже затрудняюсь сказать, что это: метафора, олицетворение, синекдоха, литота… Все сразу.

Дурачка Диму все звали просто Димой, даже не Митяем и не Димоном. В этом простом имени сосредоточились все фигуры речи.

Каждый день, и летом, и зимой, и весной, и осенью, он появлялся во дворе часов в семь утра и уходил со двора часов в десять вечера. Годами. Десятилетиями. Сидел у подъезда на лавочке. Или в песочнице. Или качался на качелях. И всегда улыбался. Дима был блондин, большой, полный, с очень красивым, в мать, розовым лицом. Дурачка в нем выдавал только вечно удивленно приоткрытый рот и то, что моргал он своими синими глазами с белесыми ресницами очень редко и как-то медленно, как черепаха или попугай. Иногда левым глазом моргнет, а правым забудет. Или: правым моргнет и забудет открыть, а левым в это время моргнет раза три.

Трудно сказать, сколько тогда было лет Диме. Наверное, под двадцать. Или двадцать пять. Мозгами он был, конечно, ребенок лет пяти. Но с какими-то странными … прорывами, что ли. Он, например, умел читать. По слогам, но умел. И помнил все, что прочитал. Не понимал, наверное, но помнил. Или все понимал, но по-своему. Мы любили его спрашивать:

— Дима, сколько тебе лет?

И каждый раз он отвечал по-разному:

— Цетыйе месяца, — и улыбался. Он не умел смеяться, только улыбался.

Или:

— Тйиста цветовых го-одиков.

Или:

— Го-одик, го-одик и исё го-одик, — и показывал на пальцах «го-одики».

Издеваться над Димой было не принято. К нему относились даже с каким-то потаенным уважением. Над его нелепыми ответами смеялись, но не зло-издевательски, а поощряющее-одобрительно, как над хорошим мудрым анекдотом.

Вообще, по тому, как человек относится к Диме, можно было определить, хороший он или плохой.

Иногда к нам во двор заходили ребята из других дворов и пытались обижать Диму. Особенно усердствовал один мальчишка из соседнего двора — Сережка Дрынкин, Дрын.

У Димы, как и у многих «дурачков», была привычка чего-нибудь просить. Выходишь гулять во двор, а Дима тут же к тебе подходит, улыбается и говорит:

— Дай кафнетоську.

— Нет конфеточки.

— Дай пийазёцка.

— Нет пирожочка.

— Ну дай сово-ибудь!

— На.

Это была такая игра. В «сово-ибудь» (чего-нибудь). Дима был рад любому подарку. Обычно мы все, выходя гулять, заранее брали «сово-ибудь» из дома: фантик, огрызок карандаша, копейку, сухарик, скрепочку — неважно. Он, сияя счастливой улыбкой, брал подарок и говорил:

— Сабибо, — и весь день играл с этим «сово-ибудь». Сворачивал и разворачивал фантик, кидал на землю копеечку, восхищенным шепотом приговаривая:

— Оёл.

Или:

— Ефка.

При этом он не понимал, где орел, а где решка. Просто ему нравилось бросать и поднимать копеечку и нравилось говорить «ефка» и «оёл».

Дрын всегда старался сделать Диме какую-нибудь гадость. А Дима каждый раз забывал, что Дрын плохой. Он вообще начисто забывал зло. Любое. Заходит Дрын к нам во двор, когда из нас никого нету, Дима тут как тут:

— Дай пийозанава.

— Нет пирожного.

— Дай майозанава.

— Нет мороженого.

— Ну дай сово-ибудь!

— Хочешь саечку?

— Хосю.

— На! — и Дрын делал саечку — с чувством, побольнее, зацепив тремя пальцами Димин подбородок, как крючком, — и смеялся. И смех у него был похож на частую-частую визгливую икоту.

— Ай, бо-о-ойна! — кричал Дима, не переставая через силу улыбаться. Для Димы улыбка была чем-то вроде штанов. Ему, наверное, казалось, что не улыбаться просто неприлично.

Иногда мы делали засады на Дрына. Особенно Дрын боялся Сисю. Мы прятались в сирени и ждали. Появлялся, воровато оглядываясь по сторонам, Дрын. Одна рука в кармане: что-то прячет. Дима, сияя от счастья:

— Дай сакаятку.

— Нет шоколадки.

— Дай маймиятку.

— Нет мармеладки.

— Ну дай сово-ибудь!

— А на! — и он быстро высыпает Диме за шиворот горсть песку.

— Ай, нипиятна! — кричит, с трудом улыбаясь, Дима.

Мы вырываемся из засады. Дрын — от нас. Мы — за ним. Сися орет свое любимое:

— Стоять! Молчать! Бояться! Деньги не прятать!

Мы настигаем Дрына. Тот хнычет, как бы тихо полаивая. Нас четверо: Пятно, Речевка, Сися и я (Сопля дома делает математику для Речевки: ему некогда). Мы вчетвером тащим Дрына к песочнице. Мы настроены жестоко. Дети вообще — часто жестокий народ, безжалостный.

— Хосес писоцку? — подражая Диме, ехидничает Пятно.

— Не-е-ет, — хнычет Дрын. — Не надо! Я не бу-буду!..

— Бубудешь! Фку-усный писоцек! — шипит Речевка.

Мы с Пятном держим Дрыну руки. Речевка зловеще пританцовывает, делая страшные рожи, чтобы Дрыну стало еще страшнее. А Сися двумя пальцами давит Дрыну на скулы, стараясь открыть рот, и запихивает ему в рот песок. Тот давится, плюется.

— Любишь фрукты? — добро-добро улыбается Сися.

— Не-е-ет!

— Яблочки? — продолжает Речевка.

— Не-е-ет!