(8) R″(ρ & τ),
что можно пересказать как «шашка и нафабренные усы являются признаками офицера российской царской армии»;
(9) P1(ρ & τ,κ),
что можно пересказать как «шашка и нафабренные усы являются отчуждаемой принадлежностью Кржижановского».
Из соединения (8) и (9) следует:
(10) (8) & (9) → R′(κ),
что можно пересказать как «поскольку шашка и нафабренные усы, являвшиеся признаками офицера российской царской армии, [были] отчуждаемой принадлежностью Кржижановского, он был офицером российской царской армии».
Поэтому в финале Кржижановский обозначен и как «бывший ротмистр» (ЕМ: 150). Но именно как традиционно-офицерское – «конногвардейское», – и потому бессмысленное его поведение и особенно речь описываются в финале повести: «Ротмистр Кржижановский выходил пить водку в Любани и в Бологом, приговаривая при этом суаре-муаре-пуаре или невесть какой офицерский вздор» (ЕМ: 150). Пародируется как бы французская речь полуобразованного ротмистра. В популярную модель словесных пар типа гоголь-моголь, фигли-мигли, шурум-бурум после французского soiree («вечер»), кроме второго бессмысленного слова муаре с начальным носовым м, статистически обычном в таких сочетаниях (ср.: Якобсон 1987:13,315–316; Иванов 2004), вставляется для полного обессмысливания и третье – с начальным неносовым губным взрывным пуаре. Их нанизывание дает эффект полной чепухи, необычными дифтонгическими сочетаниями гласных (уа) и окончаниями напоминающей иностранные (французские) слова, когда-то отличавшие речь гвардейцев в России. Офицерские замашки в обстановке разваливающегося послереволюционного быта едва ли всегда уместны: «Он пробовал даже побриться в вагоне, но это ему не удалось» (ЕМ: 150). Повесть кончается описанием номера в московской «очень хорошей гостинице» «Селект» на Малой Лубянке. Там остановился Кржижановский. Если Парнок воплощает Петербург, как сам Мандельштам в то время «держится одним Петербургом» (ЕМ: 133), то для Кржижановского место на Лубянке в Москве. Туда он и отправится с бывшей собственностью Парнока в чемодане в конце повествования, на этом обрывающегося (можно предположить возможную будущую службу бывшего ротмистра в ВЧК, разместившейся вскоре после Октябрьского переворота в «Селекте»; ср.: Сегал 1981; Сегал 1987:138).
3
Основное столкновение (и противопоставление) Парнока и Кржижановского происходит в сцене самосуда, центральной для повести. Увидев из окна зубоврачебного кабинета, что толпа собирается утопить пойманного ею человека, уличенного в краже часов, Парнок выбегает на улицу и пытается его спасти. Встретив Кржижановского, Парнок «бросился к нему, как к лучшему другу, умоляя обнажить оружие. – Я уважаю момент, – холодно произнес колченогий ротмистр, – но, извините, я с дамой, – и ловко подхватив свою спутницу, брякнул шпорами и скрылся в кафе» (ЕМ: 128). У Кржижановского, как у заправского военного, звенят шпоры, но поведение его куда менее достойно, чем метания Парнока, стремящегося спасти жертву разъяренной массы людей.
Последняя встреча Парнока и Кржижановского в тот день едва намечена. Парнок после тщетных попыток дозвониться в милицию и в правительство совсем обессилел. Он смотрит на скачущего рысака и «делает слабое умоляющее движение рукой» (ЕМ 134), но зря. «Роскошное дребезжание пролетки растаяло в тишине, подозрительной, как кирасирская молитва» (ЕМ: 134; «кирасирский» входит в то же семантическое поле, что и «конногвардейский»). Недаром Парнок вспоминает в это время о своих «бесславных победах, своих позорных рандеву, стоянии на улицах, телефонных трубках в пивных, страшных, как рачья клешня… Номера ненужных отгоревших телефонов» (ЕМ: 134). К этим обрывкам мелькающих воспоминаний о былых состоявшихся или неуспешных романах присоединяется и в этот миг их поддерживает оброненный Парноком «листочек цедровой пудреной бумаги» (ЕМ: 134). Он напоминает о предшествующем рассуждении про бумагу, на которой Парнок считал нужным писать любовные записки. Мы узнаем, что в пролетке был Кржижановский со своей спутницей. Экипаж с «шиком» (ЕМ: 134), как будет «шикарна» (ЕМ: 150) бывшая магазинная стеклянная витрина в том номере гостиницы «Селект», где в Москве остановится Кржижановский. «Пролетка была с классическим, скорей московским, чем петербургским, шиком; с высоким посаженным кузовом, блестящими лакированными крыльями и на раздутых до невозможности шинах – ни дать, ни взять греческая колесница» (ЕМ: 136). Через колесницу Крижановский получает атрибуты греческого воина. Но в нарочито превратном толковании событий, в которых отказался участвовать, он опускается до смеси лжи с клеветой. Он соединяет в одно целое самого Парнока и того, кого Парнок пытался спасти: «Ротмистр Кржижановский шептал в преступное розовое ушко: – О нем не беспокойтесь: честное слово, он пломбирует зуб. Скажу вам больше: сегодня на Фонтанке – не то он украл часы, не то у него украли. Мальчишка! Грязная история!» (ЕМ: 136). Высказывания Кржижановского состоят из клише – либо офицерских пошлостей, либо расхожих мест городского фольклора («не то он украл, не то у него украли»). По-видимому, были правы первые проницательные критики повести, в один голос утверждавшие, что Кржижановский «отбивает у „маленького человечка“ визитку, рубашку, женщин» (Берковский 1991: 220), «увозит визитку Парнока, и рубашки Парнока, и женщину Парнока» (Шкловский 1990:477; различия в числах существительного «рубашка» скорее удостоверяют наличие интертекстуальной связи между более ранней статьей Берковского и последующей Шкловского, написанной три года спустя: повторяя мысль и заимствуя фразу предшественника, Шкловский ее варьировал; впрочем множественное число в том же контесте есть и у самого Мандельштама в цитированной выше иронической характеристике эпохи). Возможно, что со своей «преступной» спутницей Кржижановский едет на балет («Жизель») в Мариинский (так реконструирует фабулу Браун1: Brown 1967:36), хотя в этом месте почти невозможно отделить «пушкинообразные» лирические отступления о балете от связного повествования (эта сбивчивость изложения и преодоление границ фабульных отрезков явно входили в авторский замысел).
Из законченных почти одновременно с «Египетской маркой» других ей параллельных произведений европейской (тогда авангардной) прозы отчасти сходный мотив удачливого и ловкого соперника Бойлана, овладевающего Мэрион, женой героя, Леопольда Блума, есть в «Улиссе» Джойса. Там Бойлану и его звучной повозке, на которой он едет к Мэрион, посвящена значительная часть повествования, в частности, в 11-й главе (правда, тоже изобилующей недомолвками и намеками). В «Египетской марке» же можно еле обнаружить контур этой части фабулы. В особенности может обратить на себя внимание то, насколько подробнее и внятнее изложена история похищения визитки и рубашки.
В конце повести Парнок думает о том, «что Петербург – его детская болезнь, и что стоит лишь очухаться, очнуться – и наваждение рассыпется: он выздоровеет, станет, как все люди» (ЕМ: 146). Эта обычная интеллигентская мечта о перерождении включает в себя и надежду на то, что он расквитается с Кржижановским: «Он сошьет себе новую визитку. Он объяснится с ротмистром Кржижановским, он ему покажет» (ЕМ: 146). Но Парнок может победить Кржижановского только ценой утраты самого себя. Парнок хотел бы определиться на государственную службу, где давно состоит Кржижановский.
4
Кроме двух главных действующих лиц – Парнока и Кржижановского – есть и такие, которые в фабуле (и потом в сюжете) нужны как промежуточные звенья на их фоне. Они, в частности Мервис и хозяйка прачечной, служат не столько посредниками между ними, сколько передатчиками в распоряжение Кржижановского вещей, принадлежавших сперва Парноку, см. выше (5). Сравнение формул (3) и (4) с формулой (5) позволяет заключить о предположительном существовании переходных моментов, когда Мервис, а также хозяйка прачечной передали или продали визитку и нахрахмаленную рубашку Кржижановскому. Но эти виртуальные переходы в самой повести прямо отражены лишь в сцене, где Мервис уносит визитку к Кржижановскому; об аналогичном поступке хозяйки прачечной можно только догадываться.
В повести есть еще несколько людей или представителей сословий, к которым Парнок тщетно обращается за помощью (как он взывал и к Кржижановскому, прося того применить оружие, т. е. проявить себя как военного). Пытаясь вызволить свою рубашку, Парнок пробует опереться на новоявленного священника отца Бруни. Мандельштам сам предлагает разные подходы к этой сцене. В шутку, лишний раз подчеркивая злободневность деталей текста, соотнесенного с событиями революционных лет, Мандельштам говорит о том, как Парнок, «прикрываясь авторитетом отделенной от государства церкви, препирался с хозяйкой» прачечной (ЕМ: 124). Та же, в свою очередь, просила батюшку вразумить молодого человека, который всегда приносит ей срочную работу «ночью с заднего хода» (ЕМ: 125). В отношениях батюшки, Парнока и шести девушек-прачек подчеркивается стыдливость, им всем мешающая: «Говорить с отцом Бруни было трудно. Парнок считал его в некотором роде дамой» (ЕМ: 124; начитался ли Парнок или сам автор Розанова с его «Людьми лунного света»?): «Девушки застыдились отца Бруни; молодой отец Бруни застыдился батистовых мелочей» (ЕМ: 124). Но наибольший интерес представляет живописное переиначивание эпизода с отцом Бруни в прачечной, при котором существенна символика (Берковский 1991).