— От старуха! Черт-старуха!
Дальше Андрей Михайлович шел, задумавшись и вяло отвечая на приветствия встречных. Он живо вспомнил боевого Федьку, страшного Кучума, вспомнил Матвея Сорокина и Семена Сычева с винтовками в руках и многих других. Тогда он был командиром отряда. Потом — председатель сельсовета… И все время вокруг него беспрестанно стонут о земле, о земле, о земле. Кругом земля, много земли — да еще какой чернозем! — а ладу нет. Вот Семен Сычев сумел покорить землю, но как? Чужим трудом. И он задал себе все тот же мучительный вопрос: «Как же оно пойдет дальше?» В хлопотах он не вспоминал старое, поэтому и плохо видел новое. Он с трудом сознался себе в том, что не понимает, куда идет дело с землей. Он волновался все больше и больше, перекладывая портфель из одной руки в другую и ускоряя шаг. Теперь он шел быстро. Нащупал мокрый бок и подумал совсем незлобно: «От змей-старуха!» Мысли понеслись быстрее. И Некрасов, и Зина, и Матрена в один голос говорят: «Забы-ыл!» Он резко, с ходу, остановился и громко сказал сам себе:
— Не-ет! Так нельзя.
— Чего там нельзя — все можно, Андрей Михалыч. Хе-хе-хе! — Говорил это Сычев, позади, опершись об угол амбара и посмеиваясь. — О чем это вы, Андрей Михалыч? Заходите, заходите. Милости прошу! Давненько не бывали.
Семен стоял, коренастый и плотный, с короткой окладистой русой бородой, краснощекий и широкоплечий, без фуражки, по-домашнему. Двубортный пиджачок был расстегнут, а сатиновая черная рубаха блестела. Две крупные морщины очертили полные щеки, а две глубокие — спускались на лбу к переносью. Мелких морщин не было. Он казался уверенным, решительным и настойчивым. Андрей Михайлович, оправившись от неожиданности, ответил:
— Не могу зайти сейчас, никак не могу. Спешу.
— Да куда вам так спешно? Можно бы и отдохнуть. Ну, воля ваша — общественное дело задерживать нельзя. Ну, прошу не забывать: вечерком ожидаю.
— Как сказать?.. — замялся Андрей Михайлович. — Может, и зайду.
— Спасибо, спасибо! Прошу и ожидаю. — Сычев даже поклонился. Будто вспомнив, он добавил вопрос: — Слыхали? Федор Ефимыч прибыл.
— Слыхал, — коротко отрезал председатель. И пошел.
Ощущение неудовлетворенности и неуверенности овладело нм еще больше. Выступил холодный пот, сердце билось, как от напряженного бега. Забыв, что он посреди улицы, Андрей расстегнул ворот рубашки, снял фуражку, вытер ею мокрый лоб и, отойдя к обочине дороги, сел на пожухлую траву. Бессилие овладело им, и не хотелось никуда идти. «Эх, выпить бы теперь! — подумал он. — Помогает». Но пить не пошел, потому что вслед за этой мыслью врезались слова Матрены, которым он вначале не придал истинного значения: «Совесть наша прибыла… Иди „чай“ пить к Сычеву!..»
И вот он решительно встал и пошел к Федору.
Вечерело. Потянуло прохладой. Была та предвечерняя сентябрьская ведренная тишина, в которой слышно биение своего сердца. Стадо еще не пригоняли, ребятишки ушли встречать коров на окраину села, бабы кончали работы на огородах, а улица оставалась пустою. Андрей шел теперь медленно. Он не знал даже, что скажет Федору. И в этой тишине соломенных изб, на этой плодородной черноземной земле показался сам себе непонимающим и бесполезным.
Смерклось, когда он дошел до избы Земляковых. На крыльце на секунду остановился в нерешительности. Потом вошел в избу и стал у порога. В избе было сумеречно. Показалось, дома никого нет. Андрей молчал. Из угла, где стояла кровать, послышался тихий голос:
— Ты, Зина?.. Кто там? — окликнул Федор.
Андрей не отвечал — не мог. У него затряслись губы, и внутри тоже дрожало. Стало больно в коленях.
Федор зажег лампу, посмотрел из-под ладони на дверь, выпрямился, ухватившись за край стола.
Андрей шагнул к Федору, остановился и произнес:
— Ну?..
Федор стоял на месте и как-то ласково, непохоже на бывшего Федьку, мягко сказал:
— Что ж, здравствуй!
Их глаза встретились. Они обняли друг друга, молча, крепко.
Слов было не надо.
И слез было не стыдно.
…Зина подошла неслышно к двери, увидела Андрея и так же тихо вышла. Чуть постояла на крыльце и ушла К Сорокиным.
Глава тринадцатаяЗиму Федор прожил в Паховке. Он много читал, починил дворик и крыльцо, помогал Зине в библиотеке, бывал на сходках, но не выступал — прислушивался, взвешивал. С Семеном Трофимычем Сычевым он ни разу не заговорил. Да и сам Сычев при встрече отворачивался в сторону. Жил Федор молча и тихо.
И Семен Трофимыч мысленно решил: «Утихомирили парня. Хоть и жив остался, а той прыти нет и в помине — смирный стал. Так-то оно лучше». Но когда дошли слухи, что батрак Матвей подолгу засиживается у Федора, Сычев навострил уши. Однако, присматриваясь к Матвею и ничего не заметив плохого, он на этот раз будто успокоился: Матвей стал работать еще лучше.
Так прошла зима: приглядывались друг к другу Федор и Сычев издали — казалось, примерялись. Андрей за всю зиму ни разу не был у Сычева в гостях, но и стычек никаких не произошло. «Еще помиримся, — думал один из них. — Дай срок, помиримся». «Нога моя у него не будет», — думал другой.
Однажды Семен Трофимыч сказал Матвею:
— Если увидишь Андрея Михалыча — поклон от меня. И скажи: чего ж он не зайдет никогда? Другом считаю.
— Отчего не сказать. Можно, — утешительно сказал Матвей.
А встретив Андрея Михайловича у Федора, он передал так:
— Поклон от хозяина. Заходить велел. И… — Тут Матвей Степаныч подумал-подумал и добавил: — И говорит он мне, Семен-то Трофимыч: «Бре-ешет-при-де-ет! Другом меня он считает: приде-ет». — Приврал маленько Матвей на пользу дела.
Андрей Михайлович отвечал Сычеву через Матвея:
— Некогда заходить… Если что надо, то пусть сам заходит… в сельсовет. А друзей у меня и без него хватит.
— Так и сказать? — переспросил Матвей Степаныч.
— Так и скажи.
— А ну-ка да он осерчает?
— Ну и пусть.
Матвей Степаныч передал все в точности, но и тут не утерпел добавить чуть от себя:
— Андрей-то Михалыч и говорит мне: «Передай ты, Матвей, Сычеву, что я с ним на одной десятине и оправляться не сяду». А ты, Семен Трофимыч, говоришь: «Другом считаю»!..
— Брешешь, — угрюмо оборвал его Сычев.
Так нутром Матвей Степанович чувствовал, где и когда нужно то, что называется «святой ложью». Очень уж он рад был дружбе Андрея с Федором. И оберегал ее от Сычева, как мог, по своему разумению. Такое свое поведение он называл не иначе как словом «политика». И ухмылялся в остренькую бородку.
…Весна тысяча девятьсот двадцать седьмого года пришла дружная. Быстро растаял снег. Пар от земли шел по утрам густой и теплый. Казалось, кто-то огромный подтапливал землю снизу. Пахло черноземом. Среди дня солнце играло, лаская только-только пробивающуюся травку. Жаворонки веселились невидимо, где-то в неопределенной выси. Промчался вдоль улицы жеребенок, задрав хвостик и взбрыкивая копытцами. А грачи пешком торопливо уступали ему дорогу, ничуть не боясь озорника. Каждому свое: жеребенку — свое, грачу — свое. Весна для всех! И человеку — свое.
Мужики, распоясавшись, возились с сохами и плужками. В кузнице слышался стук молота и железный звон. Скоро сеять. Пожалуй, уже можно сеять у Козинской межи, но там земля не делена, да и земли — кот наплакал, по две-три сажени на двор: так себе — дорезки маленькие. Хотя там земля самая плодородная, но никто туда не спешил. Разделить сначала надо. Делили эти дорезки каждый год (чтобы безобидно было), а после дележа пьянствовали, продавая их на год. Вот никто и не спешил: все равно там не сеять.
Уже два года подряд покупал дорезки Семен Трофимыч Сычев. Думал и в этом году откупить. В тот день он пришел к кузнице, где суетились человек десять крестьян. Начал он так:
— Вам-то, граждане, по сажени да по две — пустяк, раз плюнуть. А ее там набирается десятин двадцать… Эй, ты! — обращался он неожиданно к кому-нибудь. — Разве ж так лемех затачивают? Дай-ка я. — Он брал рашпиль и показывал, как надо заточить лемех. А потом продолжал: — Никакой пользы вам от той земли нету, а я ее, опять же, в порядок приведу… Виктор! Как ты натягиваешь шину! Нельзя так. Вот как надо — навечно! — И показывал, как надо ошиновать колесо, чтобы — навечно.
Все-то он знал по хозяйству и все понимал лучше всех. И все его всегда слушались. Уж лучше Семена Трофимыча никто так не понимает землю. Очень хозяйственный человек. А он продолжал:
— Разве ж я насовсем, что ли? Я не кулак какой-нибудь, чтобы землю — навсегда. Закона такого нет при Советской власти, чтобы у крестьянина отнять землю. Ни боже мой! Против закона не позволю… Так вот, Виктор: колесо не замачивай, поезди пока так, оно сядет, начнет рассыхаться, а ты его тогда перетяни сызнова. Тогда уж — навечно!
— Спасибо, Семен Трофимыч, за добрый совет, — поблагодарил его Виктор.