Читать интересную книгу Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы - Леэло Тунгал

Мужчины, посмеиваясь, жевали колбасу и запивали пивом.

— Ну, давай, рассказывай, Аннушка, как там было в этой столице столиц? — попросил тата.

— Да чего там, как гласит поговорка — на чужой каравай… — заметила Анне. — В магазинах — товара от пола до потолка, но и очереди такие, что, как говорится, начинаются при отцах и продолжаются при сыновьях! В одном парфюмерном магазине тем, кто стоял в очереди, писали номера на руке химическим карандашом, — так что, если не доживешь, можешь оставить внукам в наследство свою очередь за мылом.

— Какой номер был у тебя? — не смогла я удержаться, чтобы не спросить.

— Что, хочешь стать богатой наследницей? — усмехнулся Яан-Наездник.

Тётя Анне разглядывала тыльную сторону своей ладони…

— Видишь ли, наконец-то он стёрся, а вчера маленько был виден… кажется, семьдесят шестой… или семьдесят девятый… Я и вам привезла кусок туалетного мыла.

— Мужики, не будем забывать о главном, — провозгласил дядя Артур и вылил из бидончика в кружки и стаканы остатки пива. Женщины пива не пили, им Яан-Наездник налил в рюмки красного вина.

— Ну, а как там это прославленное метро? — допытывался Яан-Наездник. — Говорят, под каждой шпалой этой стройки коммунизма лежит по политзаключённому.

— Метро и впрямь роскошное, чисто мрамор и гранит, и бог знает, какие ещё драгоценные камни! Мрамор километрами, но… ни одного сортира! — рассказывала тётя Анне. — То же самое было и в гостинице — она находилась там же, на территории ВСХВ, куда привезли нас. До чего русские любят всякие сокращения, так что, насколько я знаю, ВСХВ — это Всесоюзная сельскохозяйственная выставка. Нас с Палоотсаке поселили в комнате на шесть персон, и всё там роскошно — высокие потолки, хрустальные люстры, похожие на виноградные гроздья, в коридоре — картины колхозниц во весь рост, на лестницах — красные плюшевые дорожки… А вот сортира… нет! Одна единственная уборная — «туалет» — на целый «этаж», да к тому же общая для женщин и мужчин. Когда я впервые пошла туда, опешила — там вначале умывальники, и над раковиной умывальника фыркал толстый усатый мужик, голый по пояс, грудь волосатая и сиськи большие, как у женщины. Потом я привыкла, нужда заставила! К счастью, на дверях кабинок были задвижки, но вместо унитаза дырка в полу, а по бокам большие чугунные глазурованные следы человеческих ног. Ну, там со мной случилось такое… стыдно рассказывать, да к тому же за столом… Нет, не стану…

— Расскажи всё-таки! — клянчила я.

— Чего тут стыдиться — мы все здесь граждане величайшего и богатейшего государства! — подначивал Яан-Наездник.

— Ну, ладно… В нашей комнате жила одна русская, которая предупредила, что по Москве шныряет много иностранцев — всяких империалистов, которые хотят завербовать советских людей в шпионы и суют людям в руки листовки. И там, в гостинице «Золотой колос», в сортире я увидела, что листовки — целая кучка — валяются на полу. Это была уборная не на нашем этаже. Когда я вышла из автобуса, мне так приспичило, что я сразу побежала в уборную на первом этаже. У меня, конечно, были с собой бумажные салфетки, потому что туалетной бумаги я не нашла ни в одном сортире. Ну да ладно, справила нужду, сразу полегчало, и тут возник интерес, что в этих листовках написано. Я только хотела было рассмотреть одну, как кто-то затарабанил в дверку и закричал «Товарищ! Товарищ!».

— По-эстонски это «сельтсимеэс»! — гордо перевела я.

— Молодец! — похвалила меня тётя Анне. — Ну да, не стала я ожидать, когда эта, стучащая в дверь, со мной поздоровается, поди знай, вдруг она из энкавэдэ. Я быстро сунула несколько листовок в сумку, задернула на ней «молнию» и вышла из кабинки. И затем… — Тётя Анне давилась от смеха и разобрать её слова было трудно. Все терпеливо ждали, и, отсмеявшись, Анне призналась: — Затем я поднялась на наш этаж в роскошном лифте со старушкой-лифтершей в униформе. И я обрадовалась, что в нашей комнате кроме Палоотсаке никого больше не было, все остальные соседки по комнате были ещё в городе. А Палоотсаке ведь получила порядочное гимназическое образование, знает несколько языков. Я и дала листовки ей, пусть переведёт, что там в них пишут империалисты, но она… она закричала: «Фу-у!» и бросила всю пачку на пол. Оказалось, это никакие не листовки, а нарезанные газеты, в Москве ими подтираются вместо туалетной бумаги. И ещё там такой обычай, что после подтирки бумажки бросают не в унитаз, а на пол — ну разве не замечательная история!

Смешливое настроение тёти Анне охватило и других.

— Так ты что, хочешь сказать, что сунула себе в сумку использованные для подтирки бумажки? — спросил тата, вытирая слёзы смеха.

— Ну да, — тётя кивнула. — Самое противное было, как их отнести обратно. В сумку засранные бумажки второй раз не сунешь, да их и в руки взять противно… К счастью, у Палоотсаке нашлась газета «Правда», она её купила, потому что в одном магазине продавали печенье только тем, у кого было во что завернуть. Но она купила печенья немного, так что большая часть газеты осталась неиспользованной. Она и свернула из неё большой кулёк. А я кончиками пальцев брала эти «листовки» и брезгливо кидала их в этот кулёк. Когда я с этим кульком шла к уборной, мне навстречу попался один военный и посмотрел на меня с таким подозрением, что я даже подумала, может, это всё-таки были листовки… Перед тем, как войти в дверь уборной, я посмотрела по сторонам, как какая-нибудь Мата Хари, не следит ли кто за мной. Но на сей раз всё обошлось, бросила эти бумажки-какашки на пол, как у них полагается… Но Палоотсаке до самого конца поездки мне выговаривала, спрашивала, не нашла ли я в вагонном сортире какую-нибудь империалистическую листовку.

— Ой, у храбрых советских военных на сей счет неистощимая фантазия! — подтвердил Яан-Наездник. — У одного моего знакомого на хуторе в конце войны неделю стояли русские военные, и посему на это время хозяев выселили из дома, а потом, когда войска ушли дальше, пришлось во всех каморках из углов вычищать замечательный товар лопатой. Все места были по нескольку раз проверены и вымыты, но в кухне всё равно воняло.

— Тыквы? — спросил дядя Артур с хитрой усмешкой.

— Нет, не тыквы, — мотнул головой Яан-Наездник. — Подгнившая тыква ведь говном не воняет.

— Конечно, не воняет, — согласился дядя Артур и пояснил: — Тут, неподалеку, в наших местах, на одном хуторе тоже стояли русские военные, так они взяли со шкафа тыквы, вычистили их середину и туда насрали, а потом поставили тыквы опять на шкаф. Когда хозяева вернулись в дом, они несколько дней искали и не могли понять, откуда в комнате вонь, как в сортире. Ну, всё-таки нашли. Но надо было придумать такое!

— Ого! — изумился Яан. — Такого я раньше не слыхал! Но там, в Ляэнемаа, там было так, что все махнули на эту вонь рукой, но когда мать семейства решила испечь хлеб, источник вони обнаружился.

— Что? Насрали в печь, где хлеб пекут? — дядя Артур засмеялся. — Вот это фокус! Искусство!

— Особым искусством было то, что все «колбаски» стояли у задней стенки в печи торчком, как зубья бороны! Думаешь, невозможно? Ну, те хозяева тоже долго ломали голову, мол, как это удалось. Но потом хозяйский сын придумал, что, наверное, они нагадили на снятую на пол заслонку печи, а потом сильным толчком закрыли печь заслонкой, всё и полетело к задней стенке и там прилипло. И затем следующий солдат проделал то же самое. Вот это и есть советское стахановское мышление!

Мать Малле считала, что это разговор не для детских ушей, хотя и она сама, и тётя Анне очень смеялись над этим стахановским мышлением, но обе единогласно решили, что мне пора идти спать. Ну, разве не обидно? Именно тогда, когда разговор становится самым интересным, на долю ребёнка выпадает остаться всеми покинутой и лежать одиноко в тёмной комнате, в кровати в обнимку с медведем, у которого болтается голова, и куклой с прокусанной ногой!..

Заметив, что губы мои плаксиво искривились, Яан-Наездник сказал:

— Ладно, пусть ребёнок ещё немного побудет с нами, потому что, кто знает, когда я снова смогу встретить мою храбрую всадницу. Лучше перестанем рассказывать непотребные истории и немножко споём! Тогда и ребёнок крепче заснёт, верно? Надеюсь, наша ударница парикмахерского труда нас не осудит?

«Ударница парикмахерского труда» отмахнулась.

— Что я-то могу сделать, ведь отец отвечает за своего ребёнка.

Тата принёс гитару и настроил её. Я бы с удовольствием позволила ему снять со шкафа и мою балалайку, да жалко было возвращать полученные мною десять копеек. Ну да чего уж там — ведь если крутить ручку балалайки, петь было бы трудно, потому что эта балалайка не признавала никаких других мелодий, а только «тин-тиди-ри, тим-тимма-тим…»

Тогда мы спели «Сулико», «Ты лети, моя голубка», «Там, в Сибири, за Байкалом» — эти песни хорошо знала вся компания.