Читать интересную книгу «Какаду» - Рышард Клысь

— Итак?

— А зачем вы носите этот мундир, майор? — спросил я его со злостью. — И что вы ищете в этой стране?

— Идет война. Это, вероятно, все объясняет?

— Да. Идет война. Существует фронт. А мы — враги!

Лицо его сделалось серьезным, он непроизвольно откинулся назад и, опершись спиною о мягкую подушку дивана, задумчиво взглянул на огонек горящей сигареты; потом произнес со смирением, тоном, в котором чувствовалась тоска:

— И все равно это не имеет никакого смысла. То, что вы делаете, не имеет смысла. Вы должны в конце концов понять, что в открытой борьбе с нами у вас нет никаких шансов. Вам нужно ждать. И только ждать. Самый лучший ваш союзник — время. Вы, так же как и я, наверно, прекрасно понимаете, что теперь уже ждать осталось недолго. А подвергать себя опасности в канун освобождения просто нелепо.

— Мы оба в одинаковом положении. Смерть в равной мере угрожает как мне, так и вам, майор.

— Между нами все же есть некоторое различие.

— Можете об этом не напоминать. Мне это хорошо известно. Различие, о котором вы говорите, я не раз испытывал на себе, и к тому же весьма ощутимо. Уже сам факт, что я вынужден ехать в вагоне, снабженном надписью «Nur für Deutsche», достаточно унизителен, и, если б меня не привело в это купе особое стечение обстоятельств, я бы, вероятнее всего, отказался от сомнительного удовольствия ехать в вашем обществе.

Он медленно покачал головой и еще раз окинул меня внимательным взглядом, остановившимся в конце концов на дуле пистолета, который я по-прежнему не выпускал из рук.

— Вы меня не поняли, — спокойно произнес он монотонным голосом. — Говоря о существующих между нами различиях, я имел в виду совершенно другое. Я не шовинист и признаю право на независимость любого, даже самого маленького, государства. Каждого народа. Войну я рассматриваю как страшный катаклизм, по отношению к которому чувствую себя совершенно беззащитным. Я ни в чем не могу ему противодействовать. Меня заставили надеть этот мундир и сунули в руки оружие, а потом отправили сюда. Моего мнения никто никогда не спрашивал. Никто не считался с моими взглядами, и я даже не пытался притворяться, что меня хоть в какой-то мере волнуют проблемы войны, чуждые моим глубочайшим убеждениям. И вот я живу, наблюдаю и со дня на день жду конца войны, которая мне всегда была настолько чужда, что я даже как бы вовсе не принимал в ней участия, за исключением, разумеется, тех случаев, когда мне приходилось стрелять, защищая собственную жизнь, если она оказывалась под угрозой.

— Зачем вы мне об этом говорите?

— О, не пугайтесь. У меня вовсе нет намерения исповедоваться перед вами.

— Догадываюсь.

— Так вот, короче говоря, я хотел лишь сказать вам, что всегда был против войны, но это не значит, что мне удалось полностью выключиться из орбиты ее жестоких и абсурдных проблем.

— Это досадно.

Он поднял голову, рассмеялся и с горечью, тихо сказал:

— Вы насмехаетесь надо мной. Кажется, вы ничего не понимаете.

— Может быть!

— Почему вы уклоняетесь от разговора со мной? — спросил он серьезно. — А вдруг это может быть любопытно? В нашем положении можно позволить себе быть искренними. Что касается меня, то мне нет надобности скрывать свои взгляды.

Я не знал, что ответить, предпочитая не признаваться, что этот разговор чрезвычайно раздражает меня, рассеивает внимание и мысли, а в тот момент я больше всего нуждался в тишине и покое, нужно было собрать все силы, чтобы преодолеть этот путь, на котором ждали нас еще две остановки, не считая конечной станции. Давала о себе знать и огромная усталость после недавних испытаний; в тепле хорошо обогреваемого купе меня стала одолевать вялость, смертельно клонило в сон, а время от времени охватывало чувство отрешенности и апатии — ведь я совсем один и никто мне не поможет, чувство полного одиночества угнетало меня, и я с трудом скрывал, что со мной на самом деле творится, меня удерживали лишь стыд и опасение выглядеть слабее противника, который, казалось, только и ждал, когда я каким-нибудь неосмотрительным жестом выдам истинное состояние своих нервов, любая неосторожность могла меня погубить, и мне ничего не оставалось, как по-прежнему создавать видимость, что я хозяин положения и только сознание собственного преимущества позволяет мне идти на небольшие уступки.

— Вас очень интересуют мои взгляды? — спросил я.

— А вас это удивляет?

— Правду говоря, не очень, меньше, чем может казаться. Признаюсь, наш случай совершенно особого рода, я бы сказал — даже исключительный. Поэтому я отлично понимаю ваше беспокойство и любопытство. Должен, однако, вас порадовать — я, так же как и вы, непрерывно думаю о том, как для нас обоих закончится вся эта история.

— Я не собираюсь устраивать вам никаких подвохов.

— Очень разумное решение, — сказал я с иронией. — Отрадно, что вы наконец пришли к такому выводу.

Майор снова легко и непринужденно рассмеялся, улыбка постепенно озарила все его лицо. Он заметил с выражением мягкой задумчивости:

— Все это не имеет смысла. Мир неизбежно идет к своей гибели. Если человечество не освободится из-под власти безумцев и не отмежуется от их сумасшедших замыслов, весь шар земной в ближайшее же время превратится в одно огромное кладбище.

— Это еще не самое худшее. Если бы ваши прогнозы оправдались, не было бы по крайней мере ни победителей, ни побежденных. Кладбищу не присущи и классовые предрассудки. Согласитесь, будет весьма забавно: вдруг перед вами огромные гробницы с надписью «Nur für Deutsche» или могильщики, которым нужно предъявлять свидетельство об арийском происхождении покойника.

— У вас особое чувство юмора.

— Вы находите?

— На мой вкус, пожалуй, несколько страшноватое.

— Время, в которое мы живем, отнюдь не способствует безмятежной игре воображения.

— Человек, однако, должен с этим бороться.

— Вы думаете, майор, это возможно — заставить себя видеть проблемы мира в масштабах старых представлений? Сейчас, когда один человек нередко представляет для другого смертельную опасность?! Когда жизнь утратила всякую ценность! Когда смерть стала уделом всех людей! Нет ни часа, ни дня, чтобы мы не чувствовали угрозы собственному существованию. Во что превратили нас, людей, за эти несколько лет войны? В диких, затравленных животных, старающихся незаметно выскользнуть из расставленных на них силков. Мы живем в мире палачей и их жертв — тех, кто обречен на смерть и ждет исполнения приговора. Доказательств того, что это действительно так, не надо далеко искать. Достаточно взглянуть на нас обоих. Мы сидим в одном купе, разговариваем, делаем какие-то обезьяньи жесты, но ведь все это ужасно нелепо, когда знаешь, что в любую минуту я могу стать вашим палачом, а вы — моей жертвой, и наоборот, ибо мы в равной степени обречены, хотя каждый из нас предпочел бы роль не жертвы, а палача.

Майор сидел, низко опустив голову.

Казалось, в полной сосредоточенности он размышляет о каких-то своих личных делах, но потом он выпрямился, поднял голову и посмотрел на меня.

— Теперь я знаю, почему вы это делаете? — сказал он тихо.

— Я не хочу жить униженным.

— Ага, значит, только это?

— Вы удивлены?

— Я думал, ваша деятельность продиктована прежде всего патриотическими побуждениями.

— Извините, но это звучит слишком наивно. Сейчас уже всем известно, что патриотизм — понятие весьма относительное. Уверяю вас, что у нас в стране по меньшей мере процентов девяносто населения считают себя патриотами, но, раскрой я перед ними свои убеждения, половина из них не поддержали бы меня.

— Следовательно, свобода на свой страх и риск?

— Я не могу жить с клеймом раба.

— Вы анархист?

— Нет.

— Это странно.

— Почему?

— Сначала вы говорите, что не являетесь патриотом, во всяком случае в общепринятом смысле этого слова, следовательно, свобода народа не основной мотив той деятельности, которой вы заняты с риском для жизни, а потом заявляете, что вы не анархист; значит, не отрицание существующего в мире порядка подвигло вас на дело, которое в любой момент может вас погубить. Напрашивается вывод, что есть еще какие-то мотивы, заставившие вас выбрать столь опасный и рискованный образ жизни.

— Если выбирать из двух зол, то я предпочитаю быть палачом, а не жертвой, терпеливо ожидающей исполнения смертного приговора.

— Палачи тоже обречены на гибель.

— Парадоксально, не правда ли?

Майор кивнул головой, его голос, когда он снова заговорил, стал еще глуше и бесцветнее.

— Не знаю, чем вы занимались прежде и кто вы на самом деле. Но, будь я на вашем месте, сложись обстоятельства так, что я не должен был бы носить этот мундир, один вид которого приводит в бешенство население всей Европы, я бы, вероятно, согласился на любую работу, даже работу каменотеса, лишь бы дожить до того дня, когда наконец кончится этот ад, это сверх всяких сил бесчеловечное время…