Читать интересную книгу Тень (СИ) - Номен Квинтус

— Да плевать. Во-первых, я девочка, мне пятнадцать лет. Если он расскажет, что его запинала пятнадцатилетняя девчонка, то над ним все до конца жизни смеяться будут. Во-вторых, он все равно ничего не помнит. Когда человек умирает, он испытывает такой ужас… мозг все воспоминания о нем стирает, иначе человек просто с ума сойдет. Ну, почти всегда стирает. А в третьих, я этот ужас не забыла, и приложу все силы, чтобы другим такого пережить не пришлось.

— А если и он не забыл?

— Я — не забыла ужас, но за это забыла все остальное. И он бы забыл — но ему повезло. А еще больше повезло всем тем летчикам, у которых адреналиновый взрыв в бою не произойдет. Что же до Голованова — у него сильное переутомление, сердечко слегка так пошаливает все же. Но Леночка его по третьей программе за трое суток на ноги поставит и станет наш маршал как молоденький лейтенант.

— Вы так уверены?

— Вообще-то его можно хоть сейчас домой отпускать: все же война, а он на войне отнюдь не балду пинает. Но раз уж подвернулась возможность парня слегка подлечить, я этой возможностью воспользуюсь. Кстати, пойдемте-ка и вы со мной в лабораторию. Мне вас тоже посмотреть что-то захотелось.

— А если я не соглашусь, вы меня тоже… обездвижите?

— Да как вам не стыдно даже подумать такое про маленькую девочку! Для нормальных людей, способных понять произносимые мною слова, у меня есть специально выдрессированные санитары, очень сильные кстати, — Таня рассмеялась. — Но вид у вас усталый, я бы вас тоже к себе в госпиталь на пару дней положила. В санаторий, представьте себе: вкусная и полезная еда, заботливые и красивые санитарки, — девочка изобразила «соблазнительную улыбку».

— Заманчиво. Но — никак, мне еще сегодня вечером… ночью уже, докладывать о состоянии Александра Евгеньевича Сталину.

— Понятно. Но после войны я вас обязательно к себе в госпиталь заберу. А пока, — Таня встала, достала из шкафа какую-то бутылку, налила из нее в маленький лабораторный стаканчик, — выпейте вот это. Не бойтесь, это всего лишь агдамский кагор с добавкой гранатового сока и аскорбинки, вещь довольно вкусная, очень полезная и абсолютно безопасная. Ну, в такой дозе, конечно.

— Ну и гадость же вы сотворили из «Агдама»! Впрочем, послевкусие забавное… Договорились. Но после войны я к вам обязательно приеду и мы поговорим уже обстоятельно. Надеюсь, уже скоро поговорим.

— Поговорим. И я буду очень благодарна, если вы по дороге в аэропорт зайдете к Голованову и расскажете, что он должен помнить для беседы со Сталиным — ну, чтобы его не засмеяли окончательно. А помнить он должен вот что…

Ночью, в кабинете Сталина, Бурденко, внутренне посмеиваясь, изложил «согласованную версию» — согласованную в том числе и с Александром Евгеньевичем:

— Его в госпиталь привез с аэродрома дежурный механик: там людей больше нет, для обслуживания одного У-2 много народу не требуется. Ну этот механик и провел его прямо в операционную. Не в саму, а в зал наблюдений, откуда врачи, на повышение квалификации туда направленные, наблюдают за операциями. Неподготовленному человеку картину операции на сгоревшем танкисте или летчике лучше все-таки не видеть, а он в окно уставился… Хорошо еще, что доктор Серова заметила, что Голованову плохо стало: она маршала подхватила, увела к себе, провела реанимационные мероприятия.

— Какие?

— Реанимационные. То есть, по сути, спасла от смерти.

— Мы думаем, что за это доктора этого следует наградить, а вы как думаете?

— Я тоже так думаю, но…

— Вы что-то добавить хотите?

— Да. За прошлый год доктор Серова провела более шести тысяч операций… сложных, даже очень сложных — но у нее ни один пациент не умер, а более девяноста процентов вернулись в ряды Советской армии. Я думаю, что она прооперировала уже больше раненых, чем любой другой хирург в Советском Союзе…

— Получается, что она делает по двадцать операций в день? Причем, вы говорите, сложных?

— Она делает даже такие, от которых любой другой хирург отказывается, причем просто обязан отказаться, так как риск причинить смерть слишком велик — а она излечивает и тех, кто у любого другого хирурга остался бы в лучшем случае инвалидом. А сколько она делает в день операций… по моим сведениям она при высокой нагрузке на госпиталь и сотню в день проводит, сутками от стола не отходя.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Да, такой врач заслуживает высокой награды. Вы хотите представить ее на орден Ленина? Я готов такое предложение поддержать.

— Честно говоря, я хотел. Но когда я с ней заговорил о награде, она предложила… Ведь тысячи военных врачей героически работают на фронте и в тылу, рискуя и здоровьем, и даже жизнью! И она предложила учредить специальную награду для военных медиков. Особый медицинский орден. Я подумал, что было бы правильно назвать этот орден именем первого русского военного хирурга Пирогова…

— Интересное предложение. Мы подумаем. Но представление на орден Ленина вы все же подготовьте. А с товарищем Головановым я поговорю… потом, когда он полностью поправится и мы победим в этой войне. Спасибо, Николай Нилович…

Пятнадцатого января Таня первый раз спать пошла на новое место: немцы выстроили рядом с новым госпиталем и новый жилой дом для врачей, а приказом Ивана Михайловича девочке была выделена в нем отдельная квартира. Причем в деревяшечном цехе второго завода рабочие изготовили — специально «для Белоснежки» — довольно приличную мебель, а товарищ Егоров через обком добыл для «лучшего хирурга города» разнообразную посуду и два комплекта постельного белья. Вроде бы пустяк, но даже обычную простыню новую давно уже найти было почти невозможно, а уж все остальное…

Еще Федор Савельевич в районе пошебуршал — и Тане досталась отличная пуховая подушка и стеганое одеяло: эти символы «красивой жизни» соорудили сельские бабы. Шэд — как специалист по всяким технологиям — была просто поражена тому, что эти самые деревенские женщины ручками соткали очень плотную ткань для подушки и легкую и мягкую — для одеяла. Таня Серова примерно знала, сколько стоит на рынке такая обновка — но секретарь райкома ее уверил, что колхозницы, узнав, что это для нее делается, деньги не взяли. И это было очень трогательно…

Таня лежала в уютной кроватке и, сквозь дрему, размышляла о том, что окружающие люди все меньше воспринимались ею как «объекты», и ей все больше хотелось сделать что-то приятное совершенно незнакомым людям — просто потому, что эти люди, сами с трудом выживающие, прилагали все силы чтобы ей жилось лучше. И не потому, что она лично им что-то хорошее делает, а потому, что она делает это хорошее совсем другим, и тоже незнакомым им, людям…

Вчерашний день закончился поздно, уже сегодня, причем уже часов в пять утра: пришел «вне расписания» санитарный поезд, который не смогли принять в Ярославле из-за переполнения тамошних госпиталей. Большинство раненых в поезде были не тяжелыми — но их было много, так что Таня Ашфаль простояла у стола с семи вечера и… в общем, пока раненые не закончились. Большинство, конечно, обошлось перевязками, которые выполняли медсестры, но около сотни операций все же пришлось сделать. Несложных — но после почти десяти часов стояния в операционной было так славно поваляться в кроватке!

Однако долго так нежиться ей не удалось: громкий телефонный звонок вытащил ее из постели, когда еще семи не было. Почему-то — причину Таня понять так и не смогла — телефоны в жилых помещениях было принято ставить в коридоре. А телефон в эту квартиру поставили еще до того, как в доме закончились отделочные работы, ведь ведущего врача могли вызвать на работу в любое время, поэтому даже в ее комнатушке в первом госпитале аппарат имелся. Правда, по Таниному требованию раньше ей не звонили: ножками добежать было как бы не быстрее, чем позвонить — а тут, вероятно, кто-то поленился выскочить на заснеженную улицу. И Таня, подходя к телефону, уже приготовилась объяснить звонившему, что она с ним сделает когда дойдет до госпиталя — однако в трубке раздался узнаваемый голос Николая Ниловича: