Женщины за барьерами черкали и черкали карандашами по бланкам, встряхивали руками от усталости и на мгновенье совали головы под вентиляторы, подставляя искусственным ветеркам потные лица, измученные глаза, чтобы согнать с них пелену. У них в глазах мутилось, наверно.
Над головами усталый женский голос приглашал:
— Краснодар по вызову — вторая кабина.
— Алма-Ата по вызову…
По вызову, по вызову… Отовсюду стучались в Ташкент, ждали, искали… А женский голос твердил:
— Москва ПЗП.
— Киев ПЗП.
Непонятное что-то… Кеша выстоял в очереди к столу, намахал коротенькую телеграмму деду, подтвердил, что живой, а к тому же неудобно было пробиваться с пустыми руками к барьеру, и пристроился к другой очереди, еще длиннее. Через добрый час подал свою телеграмму. Девушка быстро прочла, дунула на упавшую со лба прядь волос, сказала так же быстро:
— Подпись неразборчива.
— Усольцев.
— Обратный адрес? Улица? — нервно спрашивала девушка.
Кеша развел руками:
— Была и нет.
— Напишем: телеграф, до востребования, — согласны?
— Конечно.
Женский голос над головой осип:
— Москва ПЗП. Свердловск ПЗП. Алма-Ата ПЗП.
— Это что ж такое — ПЗП? — спросил Кеша, пока девушка выписывала ему квитанцию. — Позабыт-позаброшен?
— Прием заказов прекращен, — быстро ответила девушка и неожиданно улыбнулась.
Был налажен какой-то контакт, Кеша наклонился:
— А где тут Хадича Муратова?
— Она приемщица?
Ну вот — снова руками разводи.
— Может, в аппаратной? — сказала девушка, потянувшись за следующей телеграммой.
Тихо гомонящая очередь оттеснила Кешу. Аппаратную он легко нашел, да там на двери было написано красным: «Посторонним вход воспрещен!» Внушительной дубинкой грозил восклицательный знак. Из-за двери ребята вынесли лестницу, поставили у стены и ушли, отряхивая штаны. Кеша тут же взял лестницу на плечо и понес назад, мимо вахтера, который даже приоткрыл дверь перед ним и прикрикнул:
— Чуть не убил! Смотри!
По коридору юркали девушки. Кеша, действительно, чуть не задел кого-то из них и теперь пошел осторожнее. Толкнул лестницей дверь, за которой дробно стучало.
Аппараты строчили, как пулеметы. Сидели за аппаратами девушки, все черноволосые. Ободренный своей удачей, Кеша наклонился к ближайшей, уверенно спросил:
— Какая тут Хадича Муратова?
Девушка на миг оторвалась от работы.
— Откуда она?
— Местная.
— А я из Фрунзе. — И стала рвать ленту, непрерывно сползающую с аппарата, и наклеивать полосками на бланк.
Кеша перешел ко второй телеграфистке:
— Ты местная или тоже из Фрунзе?
— Из Дюшамбе.
Тут его заметила старшая смены, в очках, сидящая за столиком у телефона, и крикнула, перекрывая стук аппаратов:
— Эй! Зачем пришел? А ну, из аппаратной! Вахтер!
— Да я…
Но задрожало здание, и накатился гул, и замигали, закачались и потухли потолочные лампы. Аппараты вмиг смолкли, отчего подземный грохот стал слышнее, будто ближе. Стало темно, потому что за распахнутым настежь окном сгустилась ночь. Стало страшно. Девчата завизжали:
— Свет! Почему свет выключили?
— Пожара хотите?
— Без паники!
— Все на улицу!
Девушки ринулись к двери, но залетевший оттуда в аппаратную вахтер остановил их:
— Назад! Лестница сломалась!
Аппаратная помещалась на втором этаже. Сжались у окна. Кто-то вскочил на подоконник. И тут Кеша рванулся к окну и закричал:
— Вот лестница!
Он броском выставил лестницу наружу, опустил, сам вскочил на подоконник и стал подавать девушкам руку, придерживая их, пока они перешагивали с подоконника на лестницу, и спрашивая, как пароль:
— Ты не Хадича Муратова? Ты не Хадича?
— Какая Хадича? — оборвала его одна с искаженным лицом.
На дворе столпились люди, кричали:
— Давай, давай! Скорей!
Опять загрохотало, и опять дрожь прошла по дому, и несколько девушек он пропустил молча, а потом спросил робко высокую, глазастую:
— Ты не Муратова… Хадича?..
— С луны свалился? Хадича замуж вышла и давно уехала в Самарканд!
Ее руку он как взял, так и не выпустил, потому что вспыхнул свет.
— Не бойся, — сказал Кеша. — Уже прошло. Стучат.
Да, ожили и застучали аппараты, поползли ленты.
Возвращались девушки и садились работать со двора, где уже закипел веселый шум, крикнули:
— Верхолазы! Не убирайте лестницу, пусть стоит!
Кеша все еще держал глазастую за руку, и они вдвоем двигались по аппаратной к ее месту, где ждал телеграфистку стучавший аппарат.
— А ее подружку, Мастуру, ты не знала?
— Мастура, Мастура… У которой мать в трамвайном парке работает?
Из дальнего угла какая-то бойкая, поправляя прическу, крикнула:
— Тебе здесь девушек мало?
Засмеялись, как всегда, когда проходит испуг.
Ему везло сегодня. Так везло, что боязно становилось. Но, может быть, оттого боязно, что еще сегодня он увидит наконец Мастуру?
Трамвай скрежетал на рельсах. Вдоль путей, возникая в редких пятнах света и пропадая в темноте, стояли пустые дома без стекол, без голосов, без скрипа дверей, дома, приговоренные упасть. На подоконниках верхних этажей сохли неполитые цветы. К ним уже не дотягивалась людская рука.
Вагон вела высокая женщина с темным, сухим лицом. Кеша видел ее сквозь стекло, и лицо вожатой выглядело как на гравюре из книг архитектора, дедовского приятеля. От резко очерченной скулы падала тень на узкую щеку, а когда вожатая поворачивала голову и следила за выходящими, становились видны морщины, тянувшиеся к костистому носу.
Лицо ее показалось Кеше мужественным, — такими бывают лица у людей, познавших потери и вынесших из них боль и стойкость. Он стал думать: может быть, она потеряла кого-то на войне, может быть, и позже. Стал думать о потерях — правильно это, когда люди на них мужают, потому что если были потери, то для чего-то ведь они были… Обидно, если зря…
Вдруг женщина остановила трамвай там, где, похоже, не было никакой остановки. Никто не выходил. А вожатая смотрела, как ломали улицу. Присмотрись и он — узналась бы в полутьме пустеющая улица Тринадцати тополей. Но он думал о своем, не присматривался, только слышал, как тяжело ворочались машины среди нежилых стен. В трамвае запахло пылью. День и ночь пыль хрустела на зубах ташкентцев, но все же к ночи людей становилось меньше, и пыльная работа велась смелее.
Вожатая все не трогала трамвай с места. И никто из пассажиров не торопил ее. Кто понимал, что смотрит она на свое, знакомое. Кто думал, что трамвай задерживают работающие машины. Все молчали вместе с вожатой. Она толкнула рукоять мотора, когда сзади подкатил другой трамвай. Через две-три остановки, едва Кеша хотел спросить, далеко ли до трамвайного парка, вожатая объявила, что трамвай идет в парк. Уж если везет, то везет, не пожалуешься!
Еще через несколько минут въехали в ворота трамвайного парка, прокатились по двору и стали. Где-то стрекотала электросварка. На всякий случай перед воротами Кеша спрятался за сиденьем, а теперь встал. Вожатая открыла пневматические двери и сошла, а из заднего вагона, одернув на себе пиджак, выпрыгнул Кеша. Увидев постороннего, она окрикнула недобрым голосом:
— Вы откуда? Кто такой?
Кеша стал подходить к ней.
— Я… издалека… Тут работает женщина, а у нее дочку зовут Мастура… Вы не знаете?
— Мастура? — переспросила вожатая, глядя на него из-под тесно сдвинутых бровей.
— Да… Они с улицы Тринадцати тополей…
— А что вы хотели?
— Я хотел узнать…
— Что хотели узнать? — допытывалась она все строже.
— Жива ли Мастура? Не знаете? — опять спросил он, потому что она молчала.
— В нашем парке ни у кого нет жертв, — сказала она.
— Правда?
— Но Мастура с матерью уехала из Ташкента.
Ну вот… Недолгая радость схлынула с лица Кеши. Он облизнул губы, пожевал ими.
— А куда уехала?
Суровая женщина покачала головой.
— Этого не знаю. Едут куда кто… Сейчас не спрашивают, у кого где родственники… Всех не спросишь…
— Это верно, — сказал он и опустошенно присел на край грязного железного ящика у путей.
Вожатая предупредила:
— Здесь нельзя посторонним.
— У вас буфет какой работает? — спросил он. — Есть охота.
Она еще раз посмотрела на него и вернулась в вагон. Там она взяла из клеенчатой сумки что-то съестное, сдула пыль. Из депо вышел трамвай и покатился к воротам, загородив от вожатой парня на ящике. Она подождала. А потом увидела, что ящик пуст. Уехал, наверно, голодный парень на этом трамвае…
А он уже шагал по улице, нагнув голову и сунув руки в карманы. Ну вот… Узнал, что живая, но не нашел. Уехала… Так ему и надо. В чужом городе, далеко от дома, проклинаемый, верно, дедом, который один замаялся там, бредет он один по ночной улице… Хорошо, что она уехала… Спокойней… Если б только узнать, куда уехала…