Читать интересную книгу Новый Мир ( № 1 2008) - Новый Мир Новый Мир

Николай Владимирович при нас никаких разговоров о женщинах не вел ни в какой форме. И еще один удивительный факт. Николай Владимирович сдружился с нашим стеклодувом — маленького роста, горбатеньким уральским парнишкой. Почти каждое утро можно было видеть их, стоявших у окна стеклодувной и о чем-то спокойно разговаривавших. Для меня до сих пор остается загадкой, что их сближало, о чем они говорили.

Поскольку в Сунгул приехало в 1953 году много молодежи, сразу же организовали художественную самодеятельность, и мы собирались очень часто на репетиции, хотя на самом деле просто было приятно попеть под баян. Соберемся — и ну затянем совсем не то, что нужно готовить к концерту. Любил приходить на такие репетиции и Николай Владимирович. Он садился всегда в уголок зала и слушал молча, долго. Самая его любимая песня была: “Дывлюсь я на нэбо тай думку гадаю — чому ж я нэ сокил, чому нэ литаю”, и он часто просил ее спеть еще раз. Сам он никогда не подключался к пению, хотя на работе иногда мурлыкал мелодию песни “Соловей мой, соловейко, птица малая лесная… У тебя ль, у малой птицы, незаменные три песни”.

Иногда, теперь уже одна, дома с гитарой, я начинаю какую-нибудь из этих песен — и не могу… Человеку такой широты ума, такой гениальности, доброты, прямоты и смелости во взглядах обрубили крылья — полетать так и не дали. Он ведь в годы революции не закончил вуза, не имел ученой степени, из-за чего столько претерпел унижений и там, в Сунгуле, и еще больше в Москве и в Обнинске, где жил и работал на должности младшего научного сотрудника… Это позор России!

Но вернемся в Сунгуль.

Мои воспоминания о Николае Владимировиче могут быть неточны, я, может быть, многое не понимала, но точно помню, что растворы различных изотопов ему были нужны, чтобы найти способы избавить от них землю после атомного взрыва. В том, что атомные взрывы, технические катастрофы в ядерной промышленности будут, он не сомневался. Он искал эффективные способы очистки почвы от ядерных загрязнений. Уже тогда он отчетливо понимал, что землю можно будет очищать только растениями, способными вбирать в себя радиоизотопы. Он построил озерцо, в котором выращивал озерные растения, и периодически туда вносил растворы разных индивидуальных изотопов. И обнаруживал, что некоторые из растений избирательно поглощают те или иные изотопы. Он считал, что можно найти и наземные растения, которые будут обладать такими же свойствами. Их надо искать по всей планете, выращивать на зараженных полях, убирать и уничтожать. Иного способа освободить землю от долгоживущих изотопов он не видел. Он даже полагал, что, изучив биологические особенности растений — поглотителей радиоизотопов, можно будет создавать такие, которые будут обладать уникально высокой поглотительной способностью.

Много, очень много было разговоров о литературе и живописи. Он очень любил Вересаева за его искренность. О Достоевском говорил, и я с ним полностью согласна, что, читая его, уже с первых страниц понимаешь, что пишет нездоровый человек, и это сразу откладывает нездоровый отпечаток на все, что он пишет. И чрезмерные страсти в его романах тоже от нездоровья. Я не могла и до сих пор не могу читать Достоевского. Мне его самого и всех его героев сразу становится жалко. У всех у них какой-то душевный надлом.

О Льве Толстом Николай Владимирович как-то сказал, что это слишком сытый писатель. Сказал как бы между прочим, но чувствовалось, что эта мысль глубоко продуманная и созревшая. Очень любил из современных Паустовского тоже, как и Вересаева, за его искренность. О поэтах почти не было разговора.

А уж наших художников-передвижников и реалистов ни в грош не ставил. Это, говорил он, неудачные фотографы, ни у кого из них нет собственного восприятия и собственного ощущения того, что они рисуют. Три медведя годятся только для заверток конфет, художника там нет совсем. Можно найти такой лес, сфотографировать, и это фото ничем не будет отличаться от картины Шишкина.

Всегда приглашал к себе домой посмотреть репродукции европейских художников. Я одна пойти стеснялась, а девочек своих уговорить не могла. И вот однажды решилась. Пришла к ним в коттедж часам к семи. Он открыл дверь. Мы вошли как бы в небольшой зал, я села за круглый столик, и он — “включи свой магнитофон”, — возразить ему, прервать его было невозможно, во-первых, потому, что было страшно интересно и необычно, а во-вторых, потому, что он настрадался без человеческого простого общения и разговора на небиологическую тему, а просто на любую другую, он показывал совместные фотографии с Бором, Эйнштейном и мирового значения биологами, которых я не знала, и когда перешел к европейской — итальянской, испанской — живописи, глаза его горели. Уже одиннадцатый час. Уже неудобно находиться в чужой квартире. Вот, думаю, сейчас выйдет Лелька и устроит нам скандал.

И Елена Александровна действительно входит с подносом, на котором чай, чашки и печенье, и со словами: “Вы, наверное, устали, попейте чайку”, — ставит все это на столик и… уходит.

Это была необыкновенная женщина. Улыбчивая, но совершенно неразговорчивая с посторонними людьми, бесконечно преданная биологии, она, кажется, берегла каждую минуту своей жизни. Мало того, что всю научную литературу ее супруг читал ее глазами, она вела эксперимент свой собственный, часто задерживаясь на работе, и поскольку платили им очень мало, она без какого-либо стеснения бралась кому-нибудь что-нибудь сшить. Портних там не было, и одной моей знакомой Елена Александровна — на руках! — взялась сшить зимнее пальто. И сшила! Невероятно изящное и в тоже время теплое. Такая деятельность тогда, конечно, преследовалась, но кроме нас троих об этом никто не знал, как и не знали о других ее услугах нашей молодежи. Удивительно, как Е. А. удалось сохранить и привезти из Германии личные вещи семьи, книги, фотографии и репродукции картин в то время, когда Николай Владимирович был уже арестован и увезен в Сибирь. Их младший сын, Андрей, был парнем нашего возраста, жил вместе с ними в Сунгуле, но избегал какого-либо общения с приехавшей молодежью. Он был уже женат на скромной уральской девушке, но так же, как и мы, ходил в кино и в клуб поиграть на бильярде. Но даже когда мы с ним играли в паре и невольно обменивались репликами, на второй день на работе, кроме “здравствуйте”, никогда не скажет ни слова.

Прощались мы с Николаем Владимировичем совсем оригинально. Я уже была замужем, был апрель месяц, в лесу местами лежал снег, и сверху порошило снежком. Муж пошел за дочкой в ясли, а я спешила домой. Бегу, опустив голову, и только вижу впереди белеющие тонкие стволы берез. И вдруг у дороги вместо стволика березы широкое серое дерево. Подняла голову — стоит Николай Владимирович. Биологов тогда переводили в другое место, как, впрочем, и нас, и он ждал меня, чтобы проститься. Прощание было тривиальное, много было хороших слов об искренности моих песен, а уж какие там особые песни — смешно. Запомнилось только одно, он сказал: “Я вначале думал о тебе — какой-то серый воробей. Все скачет и скачет по лестницам, — а я действительно медленно спускаться по лестнице не умела, всегда летела бегом, взявшись одной рукой за поручень, — ничего в ней яркого нет, одна голубая шапочка. Потом понял, что это не так”. И все, больше ни слова.

Вообще же искренность, правдивость, отсутствие какого-либо лукавства, прямота были для него самыми ценными качествами человека. А я в Сунгуле много и от души пела. Утром встаю, делаю зарядку — и под холодный душ мыться, конечно, с песней. По утрам привязалась ко мне песня “Я люблю, но об этом никто не узнает, знаю я, наше счастье растет, подрастает”. А девчата, вставая, смеялись: “Что же ты провозглашаешь на всю квартиру, что об этом никто не узнает?” Много пела на репетициях, так, для собственной души, особенно хорошо пелось на озере в лодке. Мало кто представляет, как оттаивает душа, когда во весь голос в лодке на пустынном озере затянешь “Окрасился месяц багрянцем”. Пела, стоя в кузове грузовой машины, когда приходилось ехать за чем-нибудь в город Касли. И вообще, кроме работы, любое другое место в Сунгуле представлялось таким, что хотелось петь. Но все хорошее кончается быстро.

Нас, всех химиков, перевели в большой город, где два главных проспекта носили имя Сталина и Берии. Семейным выделили по комнате, холостые жили в большом общежитии. Работали вначале в самом городе, а затем на объекте, причем в три смены. Для дочки садика не было, приходилось ее отводить частным няням, мы с мужем работали в разные смены, когда и кто должен отводить ребенка, кто должен брать его, кормить, укладывать спать — все четко должно быть расписано. Выходные у нас не совпадали. Мы очень редко и только на работе встречались с сунгульскими. Да и со своими мужьями иногда лишь на ходу перекинемся двумя-тремя фразами, что там надо делать дома. При этом я совершенно не могла спать после ночной смены, и жизнь превратилась в какой-то несуразный бессмысленный круговорот.