— Нельзя?
— Это его тайна. Он не говорил прямо, но я догадался. Он знает, что я это понимаю.
— А водяные? Они не могли позвать алуски?
— Наших магов воды не осталось с нами после Волны. А к тому народу, что живёт здесь, на Болотах, мы не обращались… я не знаю, почему. Я про них даже не знал очень долго. А Троготт, наверно, избегал иметь с ними дело. Про местных водяников Троготт сказал, что они не слышат Океан. Но если это правда, мне кажется, так стало именно после Волны. Тогда многое изменилось… Думаю, Троготт вообще боится ведьм и водяников, боится, что они узнают о нём что-то опасное. Он прячет самые опасные тайны даже от меня, хотя я не очень-то лезу в его дела.
— Получается, у нас очень мало времени, да, Нимо? Пока я не перестану летать… А стэнции не будет… Нимо, значит я смогу стать таким же, как ты, но перестану видеть и… расти…
— Не думай об этом пока, Аль. У тебя ещё есть время. Не приняв лебеа, нельзя повелевать ветром и летать свободно, без тэллио. Но впереди целый год, а может, и больше, ты будешь летать и видеть… Со мной или на летучке. Мы что-нибудь придумаем, Аль! Обязательно! Это раньше у меня не было надежды. Теперь… я буду драться изо всех сил!
* * *
Большая Ха по-настоящему удивилась, обнаружив неподалёку от Нор Гниленя с детьми. Пронзительно пахло дымом. Это был запах тоски и утраты. Запах шёл от подземных ручьёв, которые питали силой Норы, ручьи струились, омывая корни старого водяного, и сама Ха не знала, куда деться от этой отравы.
— Свинья найдёт болото! — зло прошипела ведьма. — Во что тебе хватило мозгов влезть, гнилая колода, я не чуяла такой дряни с тех пор, как три века назад от чумы подохла целая человековская долина! Ты не смог ИХ сберечь?!
— Тоника цела… Посмотри, что с ним случилось…
Ха присела перед закутанным наглухо в плащ мальчиком. Отвела край, содрогнувшись ещё до того, как увидела… Руки задрожали, обхватила костлявыми пальцами голову Тони, притянула, впилась губами в губы…
Тоника закрыла руками лицо.
— Что ты делаешь? Ты его вылечишь?
— Не знаю! — Ведьма отстранилась, подхватила Тони на руки, шагнула к широкому, тёмному зёву Норы. — Идём. Зови воду, водяник, тащи её откуда хочешь, настоящую, хрустальную, быстро!
Собиралась вокруг мальчика большая капля, а он будто уснул; лежал на каменном полу пещеры, словно в чаше, и одежда на нём растаяла, а вместо неё тело спеленали серебристые паутинки. Дрогнула капля, осветилась изнутри на миг — и погасла, застыла.
Большая Ха устало опустила руки.
— Не трави себя, дед… — прошептала она. — Ты не виноват. Кто знал… Давным-давно я сама вот так же попалась в ЕГО сети.
— Он обещал, что Тони будет летать! А Тони так хотел… И я решил, что обойдусь… без наследника. Есть же сын, который…
— Знаешь, водяник, самое дурное во всём этом ужасе, что не виноват никто — и виноваты все сразу. Если бы я не плевалась от этого слова, я бы сказала, как любят повторять людишки: «Судьба!» Когда-то давно ОН хотел, чтобы я подарила его народу нового ветряного мага. Теперь же, когда я вложила в этого мальчика искру, которую носила в себе много-много лет — на неё попался ОН же, и решил, что Судьба поднесла ЕМУ подарок — человечка, который способен воспринять их заморскую отраву, чёртову лебеа… воспринять — и выжить.
— О чём ты, Ха?
— Так… Древний клубок тайн… Я растеряна, водяник, понимаешь…
— Тони выживет?
— Он не умрёт. Не умрёт так, чтобы исчезнуть, как исчезают люди.
— Ты! Выпила его?!!
— Не веди себя, как человековский дурак, водяник! Я его сохранила. Он спит. Ты мог бы с ним поговорить, но не думаю, что сейчас от этого будет польза хоть кому-то.
— Что мне делать теперь…
— Делом займись! Не сиди, выдирая остатки волос. И жди… наследника.
— Что?..
— Что слышал. Тоника у меня останется… пока.
— Я… найду эту падаль… этого колдуна… заокеанского…
— Не вздумай. Он, конечно, та ещё тварь… Но никому не будет лучше…
— Думаешь, не придушу его?!
— Думаю, он тебя придушит. И Болота твои высушит и через мелкое сито просеет, так что червяка не останется. Утихомирься, водяник. Жди. Как я жду. Долго жду…
* * *
С вечера зарядил дождь. Он лил всю ночь, и Брэндли то и дело просыпался, прислушиваясь к хлюпающим звукам воды за окном. В доме Дзынь было тепло и уютно, мерцали угольки в печке, пахло дымом, чуть-чуть — подгоревшим пшеном и жареными грибами с луком. Брэндли вспоминались праздники в старинном замке Хлюпастых — даже не сами праздники, а приготовления к ним, когда целый день Дом на Бугре жил взбудораженной, радостной суетой — а к вечеру замирал в ожидании. Воцарялся усталый и как бы смутный от перемешавшихся за день переживаний покой, хрупкая тишина. Появлялся управившийся с делами Сам, Хозяин. Дед. Обыкновенно хмурый, суровый, в Доме его все побаивались. Побаивался и юный водяник, хотя Брэндли, сколько он себя помнил, и пальцем не трогали. Брэндли, правда, не отличался проказливостью, однако знал, что отца его, Сидоруса Водохлёба, случалось, вытягивали хворостиной и за вовсе малые провинности, а Брэндли — не трогали. Почему так, водяник не понимал, да и не задумывался особо.
Праздники водяник любил, но был в них один неприятный промежуток, о котором Брэндли и не рассказал бы никому, и сам старался забыть побыстрее и вспоминать пореже. Момент этот наступал, когда всё семейство Хлюпастых выходило во двор, чтобы встретить гостей. Их, гостей, оказывалось не очень много — три-четыре семьи родичей и других водяных из соседних владений, да случались, хоть и редко, человековские гости. И всякий раз в числе приехавших и приплывших были семьи с детьми, и детишки эти, робея и стесняясь, первые минуты жались к мамам, а мамаши прижимали их к себе, гладили по волосам…
Брэндли знал, как это безумно приятно — когда у тебя есть мама, которая может приласкать. У самого Брэндли мамы никогда не было, во всяком случае, в доме Хлюпастых о ней ни разу не упоминали, а водяник так и не смог заставить себя спросить взрослых. Что-то мешало… Однажды, когда Брэндли заболел, в замок возвратился из отлучки Сам, Гнилень. Болезнь скоро отступила, но ещё несколько дней водяник лежал слабый, дед приходил к нему, брал голову внука на колени и прохладными, жёсткими пальцами гладил, прогоняя хворь. Брэндли млел — ничего приятнее он в жизни не испытывал, и потом, видя, как другие мальчишки уворачиваются от материнских ласк, с содроганием обзывал их про себя «дураками».
Обязательно теперь спрошу, пообещал себе водяник, ныряя в забытье под шум дождя. Даже если умерла — я больше не могу про неё не знать. Наверное, с нею случилось какое-то несчастье — а дед и отец потому и не наказывают меня строго… я читал в книжках, сирот нехорошо обижать. Правда, теперь-то наверняка накажут — за ТАКОЕ! Я сбежал из дома, по-настоящему сбежал. А если будут бить — я тогда снова убегу… Интересно, согласился бы я, чтобы была мама, но и наказывали меня как других мальчиков, розгами или оплеухами? Не знаю… Наверно, моя мама всё равно не позволила бы меня обижать. Наверное, если она умерла, то когда болела, строго-настрого запретила деду и отцу меня наказывать, как других. А теперь… теперь они, конечно, очень сильно рассердились… Нет, отец не очень сильно. Он… он… ему всё равно!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});