Прямо у бортика меня задержали по подозрению в непредумышленном убийстве. Я уже чувствовал себя более или менее уверенно и дергаться не стал. На «Даунхилл Челлендж» полицейские довольно частые гости. «Ди-челленджеров» хлебом не корми, дай въехать лыжей в печенку хорошему человеку. И никого пока еще за это не посадили. Все перед стартом дают одну и ту же подписку, совершенно юридически безупречную. И даже случись то самое непредумышленное, судить лыжника просто глупо – адвокаты докажут на пальцах, что имел место банальный несчастный случай. Но полиция обязана бдить, и она бдит, закон такой. Боксеров тоже иногда прямо с ринга в кутузку таскают. Формальности должны быть соблюдены. Положено задержать – они задерживают. Каждый раз, когда столкнутся двое, и один случайно шею свернет, задерживают уцелевшего. Предъявляют, в зависимости от результата столкновения, либо тяжкие повреждения, либо то же непредумышленное. И через пару-тройку часов отпускают. Собственно, полиция включает свои мощности на всю катушку только в одном случае – если кому-то показалось, что за столкновением лыжников может стоять некий злой расчет.
Меня спросили по-французски, на каком языке господин хотел бы заслушать свои права. Господин подумал, решил, что дело серьезное, и выбрал намертво зазубренный с детства инглиш, плиз, иф ит'с поссибл. Оказалось, что инглиш очень даже поссибл, а прав у меня никаких. То есть разной ерунды вроде «молчать, не называть себя, требовать адвоката» набралось порядочно. А вот коммуникативные мои возможности были жестко урезаны до одного телефонного звонка. Именно телефонного – со стационарного голосового аппарата. Даже без картинки. М-м… Ладно. Не буду вообще никого беспокоить, несколько часов сам продержусь. Меня очень любезно препроводили в гостиницу, дали переодеться. Намекнули относительно личных вещей, на что задержанный только рукой махнул. А зря. Это был отчетливый звоночек, предвестник больших проблем. Но я его не услышал. У меня для этого слишком дрожали руки. В смысле, начался постстрессовый колотун, а он здорово отражается на ушах.
Вокруг сновали и временами пытались ко мне пролезть разные люди, но полиция аккуратно их отсекала. Прибежал Генка и долго препирался с их главным, требуя, чтобы ему разрешили накормить пострадавшего транквилизаторами. Пострадавший – это был я. Главный посмотрел на Генку как на полного идиота и даже невоспитанно покрутил у виска пальцем. Впору было рассмеяться, такую он рожу скорчил. Второй звоночек – полиция откровенно нервничала, – но я и этот сигнал пропустил. Наверное, сказался недостаток уголовного опыта. Хотя мог бы вспомнить, что местные полисмены обычно зверски невозмутимы, даже флегматичны, хоть ты об них вытирай ноги. Мне несколько лет назад довелось участвовать в спасательной операции, когда после церемонии закрытия сезона Димон таранил на рентном «Смарте» их патрульную машину. Причем таранил сознательно – мы Китсбюэль любим, здесь для нас фактически дом родной, вот Димон и решил сгоряча, то есть спьяну, что он совсем уже дома. А его, бедолагу, однажды – тоже пьяного – в двух шагах от места прописки основательно побила группа немедленного реагирования. Черт их знает, на что они так неадекватно среагировали, только скандалище был – весь Екатеринбург трясло. Это я в Москве никто, а Димон у себя ого-го. Масштаб сказывается. И с той поры милиция его побаивается в любом виде, а он их терпеть не может ни в каком. «Еду, никого не трогаю, бабу высматриваю посимпатичнее, вдруг гляжу – менты рулят. Прямо на меня! По встречной! Ну, думаю, совсем обнаглели…» Так вот, когда мы нашего героического народного мстителя вынимали из участка (меня для солидности привлекли, автографы раздавать, это я в Москве никто, а в Китсбюэле… так, опять не в ту степь понесло) – короче говоря, я запомнил их потрясающую вежливость и глубочайшее спокойствие. Европа. А ведь дернешься резко – пристрелят, не задумываясь. Культура.
Но в тот момент я не замечал ничего. Голова отказывалась работать, в ней крутились даже не мысли, а эмоции – мама, деньги, Крис, я все-таки победил, значит не впустую, больше не выйду на трассу, вот и меня жесткий слалом уконтрапупил, и очень даже хорошо… О покойном (покойном? как странно) Киркпатрике я и думать уже забыл. Это меня потом, в камере, начало ломать – тысячу раз проигрывал заново перед мысленным взором ту ситуацию на склоне. Искал ошибку и не находил ее. Мне нужно было выиграть. Я обязан был выиграть. Конечно, я мог падать… Безусловно. Но тогда я не достиг бы цели. Вопрос – сумеет кто-нибудь доказать, что я на самом деле успел бы завалиться на бок в воздухе и упасть? Покажет ли компьютерная модель, что столкновение в позиции «кувырком по снегу» могло пройти для нас с Доном безопасно? Найдется ли обвинитель, которому достанет наглости утверждать, будто падение на скорости в сто тридцать пять километров в час – естественная реакция человека? И еще сотню похожих вопросов я задавал себе в камере. Только одного вопроса не было – что для меня значила жизнь канадского горнолыжника Дона Киркпатрика. Да ничего она для меня не значила. Ведь тогда, на склоне, я попросту не собирался его убивать.
Это сейчас я с удовольствием придушил бы гада – столько проблем создала для меня его нелепая гибель.
Глава 7
О том, что произошло дальше, мне до сих пор вспомнить больно. Это вам не человека лыжей зарезать, это… совсем другое. События оказались плотно спрессованными, причем каждое последующее было на порядок хуже предыдущего. И хотя у спортсменов нервы крепкие, тронуться рассудком можно было вполне.
Полицейские знали почти все и не скрывали этого. И зачем я вышел на гору, и что надеялся с этого поиметь. Красивые жесты с отказом от выигрыша их не впечатлили, они были убеждены, что я сделал нелегальную ставку. А значит – у меня имелся мотив убить. Мне так примерно и сказали: «Мы понимаем, что ты не мог поступить иначе. Признайся, ты хотел упасть и этим спасти канадца, но тебе нужны были деньги. Расскажи нам все, облегчи душу». Адвокат лез на стенку и разве что не кусал их. Полицейские улыбались. Я мучительно пытался сообразить, кто меня продал. От обиды на глаза наворачивались слезы.
Они не знали только мелочей, техники – откуда я взял деньги на тотализатор и как именно ставил. Но пообещали, что и это выяснят. Адвокат требовал, чтобы я молчал. Но у меня началось что-то вроде истерики – я постоянно твердил: «Нет, вы ничего не понимаете, этого не было, такого не могло быть, я не хотел убивать его, я просто летел, попробуйте сами, и вы поймете». Они все улыбались. Компьютерная модель показала: я должен был, увидев препятствие, уклониться и вследствие этого упасть. Какая-то паскуда еще написала в заключении – «уклониться инстинктивно». Я рычал, плевался, бил по столу кулаком и доказывал, что бывают инстинкты человеческие, а бывают горнолыжные. Полицейские радовались. У них был мотив убийства, мертвое тело и преступник. Но им не хватало для полного счастья моего признания, вот они меня и ломали. А я ломал перед ними комедию. Потому что они меня почти убедили в том, что я, гад такой, действительно имел мотив. Уважаю правосудие. Оно может все. Оно зверски допросило нашу команду, вплоть до массажиста. А как оно трясло Бояна! И наконец, оно наехало на Крис и чуть было не записало бедную девочку в соучастники. Оно здорово развернулось тогда.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});