по крайней мере, ощущал ее, как в жаркий день ощущаешь за спиной открытую дверь в ледяной подвал. Но — опять же — это была тень, но тень — в яркий солнечный день. День радости и счастья, мира и праздника. Сейчас ядерной тени нет. Но и с солнцем стало как-то не очень. Все серое.
А может, это просто закончилось мое детство.
62. Стрижка - дело опасное
Меня в детстве долгое время стриг отец, весело, с шутками и смехом, пока однажды не задел мне ножницами ухо. Крови было ведро. Ну и крику, конечно. Я орал, не стесняясь, на всю улицу. Это было, когда мы еще жили в балке, в Старом Вартовске. Когда вернулась мама, то чуть не упала, увидев меня с головой, наполовину замотанной бинтом, как на картине Ван Гога.
После этого случая отец водил меня в парикмахерскую, а с первого класса я сам ходил. Как я не любил стричься, кто бы знал! Эта очередь на час-полтора, эта духота в бледно-зеленых стенах среди измученных людей, эта утомительная процедура, "поверни голову", щелк-щелк-щелк, "ниже голову", щелк-щелк-щелк, эти странные вопросы. "Как постричь?", "Челку прямую?"
(Тетенька, если вы не знаете, как стричь, что вы тут делаете? Вы же мастер, а не я!)
- Да стригите уж как-нибудь, - говорил отец. А я выучил главное слово, когда стал ходить один:
- Покороче.
- Полубокс, что ли? - спрашивала лениво парикмахерша. В парикмахерской странно пахло жженым волосом и холодноватым одеколоном. Полупустые стеклянные флаконы стояли у зеркала. В зале работал вентилятор, равнодушно поворачиваясь из стороны в сторону, а вокруг вились две или три мухи. Такие же утомленные, как парикмахерша.
- Э... Чего?
Парикмахерша вздыхала. Брала меня за подбородок и деловито поворачивала то в одну сторону, то в другую, точно моя голова была закисшим болтом. И нужно повернуть ее влево-вправо, чтобы сдвинуть, а затем аккуратно выкрутить из плеч.
- Уши открыть? - спрашивала парикмахерша наконец.
- Э... да, наверное. Да.
- Так открыть или нет?
- Открыть, - говорил я. Я не был уверен, что это правильный ответ, но уши должны слышать, верно? Тогда лучше им быть открытыми. Со стен вокруг зеркала на меня смотрели портреты хорошо, но странно постриженных людей из модных журналов, и Владимир Ильич Ленин. Впрочем, тоже неплохо подстриженный, с аккуратной острой бородкой. Взгляд Ильича был насмешливый и острый. "Интересно, кто-нибудь когда-нибудь вообще делает себе такие стрижки?", подумал я. Я слышал, они называются "модельные".
- Под машинку? - меня вернули на землю.
Да, елки. Я взмок.
- Да, - храбро говорил я. И замирал в кресле, словно испуганный воробей.
Парикмахерша вздыхала и приступала к делу, иногда отрываясь на поболтать с другой парикмахершей. Из другого конца зала на меня оловянно смотрела дама в бигуди.
Однажды, когда я был у деда с бабушкой в Кунгуре, пришло время стрижки. Я зарос как робинзон крузо (только без бороды) и дед решил — пора, брат, пора. Он волевым усилием посадил меня на мотоцикл, и мы помчались в парикмахерскую. Она была недалеко от кафе "Сладкоежка", только за углом.
Вокруг было лето. Окна в парикмахерской были открыты, солнце, шелест листьев, щебетание птиц. И очередь всего из двух человек, так что я попал к мастеру быстро. Дед остался ждать меня в коридоре. Мол, ты уже большой, сам разберешься. Дед, кажется, тоже не любил вопросы.
Я нехотя вошел. Дверь скрипнула и закрылась за мной. Я оказался один на один с тетенькой парикмахершей.
Все, почти как в Вартовске. Только стены бледно-желтые и мебель древнее. И пахнет не жженым волосом, а как у деда Васи в доме — теплый, чуть кисловатый запах старого жилья.
- Чего испугался? - спросила тетенька. Она была добрая и веселая, в отличие от Вартовских. Видимо, еще не устала. - Не бойся, садись.
Я сел в кресло. Ноги болтались над полом.
Сейчас она задаст свой вопрос... Я мучительно приготовился, напрягся. Парикмахерша встала за моей спиной, начала внимательно рассматривать меня в зеркало.
- Покороче, - сказал я, чтобы упредить противника.
Парикмахерша засмеялась.
- Не любишь стричься? - спросила она.
"А кто любит?", хотел я ответить, но промолчал. Из моих друзей никто не любил, точно.
- Покороче, значит, - сказала она. - А может, давай рискнем? Тебе я думаю, очень пойдет. Ты уже большой мальчик.
Она показала на одну из фотографий. Там взрослый парень с вытянутым недовольным лицом (я почему-то думал, что у всех такое выражение, кто снимается для модных журналов) с русым чубом, прилизанный, волосок к волоску, смотрел куда-то над моей головой. Стрижка у него была — сейчас такую называют рок-н-ролльной, под Элвиса. А тогда я даже не знал, кто этой такой.
- Э...
- Стричь?
Я замялся. С одной стороны, было лестно — я уже большой и у меня будет "модельная" стрижка. С другой стороны, моя обычная стрижка, делавшая мою голову идеально круглой, была привычной. Да и вообще, разве советский человек носит такие прически? Это капитализм какой-то!
Парикмахерша увидела мое сомнение.
- Может, дедушку позвать?
Сама того не зная, она подтолкнула меня к краю пропасти.
- Нет. Я сам.
Я помедлил. Выдохнул. И бросился в омут с головой.
- Давайте "модельную", - храбро сказал я.
...Когда я вышел в коридор, дед читал газету. Очки в роговой оправе сдвинуты на нос.
- Деда, - смущенно позвал я. Дед Гоша поднял голову, моргнул, но ничего не сказал. Спокойно отложил газету, снял очки, сложил в футляр. Поднялся на ноги. Мне он всегда казался очень высоким.
Парикмахерша выглянула вслед за мной.
- Как, вам нравится? - спросила она.
Дед посмотрел на парикмахершу молча, но стальным взглядом старого танкиста. Та слегка уменьшилась в размерах и помрачнела. Затем дед так же молча расплатился (модельная стоила дороже простой на рубль с лишним), взял меня за руку и вышел в дверь. Вернее, мы вышли, конечно.
Лето, воздух. После парикмахерской самым лучшим чувством было чувство свободы. Ура! Только шея чесалась и холодило щеки и виски от одеколона. Но это пройдет.