но не успевает. Встает один раб, затем другой, третий... - Я Спартак! - говорит каждый. И на словах "Я Спартак" в душе поднималось особое чувство. Потому что мы понимали, что это значит. Человек рожден свободным. Спартак больше не вождь восстания, он и есть восстание. Он не один из них, он -- каждый. - О капитан, мой капитан... - Я Спартак! Бывший раб, заявляя это, говорит "Я свободен". Идите нафиг, римляне. Моя свобода -- во мне. Она мой воздух и моя кровь. Вы больше не сможете лишить. А какая красивая Джин Симмонс в сцене, когда Марк Красс (он же Лоуренс Оливье) пытается ее соблазнить роскошной жизнью! У меня аж сердце замирало, когда я видел Варинию на экране. Лучше любой знатной римлянки в этих роскошных белых одеждах... А эти кушанья на столе. Какое-то экзотическое желтое желе, еще что-то. Вариния отказывается есть (было даже немного жалко). А рядом с ней -- высокий, надменный, властный, с безжалостно римским профилем Марк Красс. Он был велик в своей римскости. Когда я позже читал книгу Джованьоли, а затем и "Жизнеописания" Плутарха, там Марк Красс описан как полноватый, жуликоватый, жаждущий славы, не слишком умный и плохо воспитанный торгаш. А тут Лоуренс Оливье сыграл практически Юлия Цезаря (сцена в сенате, кстати, где он забирает диктаторскую власть, это подтверждает) -- умного, сильного, величественного тирана. Льва. У него была своя, львиная правда. И сцена, когда Спартак дерется на мечах со своим другом. Невыносимая сцена -- и по задумке, и по эмоциям. Чтобы спасти лучшего друга от мучительной смерти на кресте, его нужно убить. Быстро. И смерть друга (Тони Кертис). И прощание. И распятие Спартака. Когда толстяк везет сбежавшую Варинию прочь из города рабов, и повозка останавливается у одного из крестов... Там вся дорога в крестах и умирающих рабах. Рим правит железной рукой. Рим все еще думает, что дело в недостатке жестокости... И Вариния показывает новорожденного младенца Спартаку. "Это твой сын, Спартак. Он свободен". Кажется, у всех в кинотеатре -- у всех этих циничных и прожженых буйных подростков навернулись на глаза слезы. Потрясающе. Мы вышли из кинотеатра в жар, оглушенные и притихшие. Ярко, невыносимо ярко после полутьмы кинозала светило солнце. И когда ждали посадки в автобусы, мы расселись в тени кружком, как восставшие рабы в той сцене затишья, когда казалось, что все возможно, свобода рядом и восстание победит. И Спартак улыбался юной и смущенной Варинии... И ямочка на подбородке становилась еще заметнее. Не люблю Кубрика, для меня он холоден и слишком рассудочен. И формален. Недавно пересматривал этот фильм, и ругался про себя. Почти все в фильме казалось мне беспомощным, и слабым, и натянутым. Я смотрел и посмеивался -- удивительно, как в детстве тебя может увлечь подобная ерунда. А потом посреди поля мертвецов вставал раб и говорил: - Я Спартак! И у меня опять свело затылок и по спине пробежал холодок. Как когда-то в том далеком кинотеатре. Я снова был там, среди италийских холмов. И это я говорил: - Я Спартак! - и верил в это. Чертова магия кино. Живи долго, Спартак.
60. Сверхприключения сверхкосмонавта
Одной из моих любимых книг в детстве была "Сверхприключения сверхкосмонавта" от автора знаменитой повести "Баранкин, будь человеком!". Но Баранкина я перечитал раз пять, а Сверхкосмонавта -- сто пятьдесят пять. Я думал, это отличная мысль -- выбрать великую цель и серьезно готовить себя к ней. И раздолбай Баранкин из первой книги становится байроническим героем во второй. Я серьезно переживал за героя, и мне было жаль, когда в финале он отказался от цели и решил стать обычным мальчишкой. Мне был близок истовый фанатизм героев "Павла Корчагина", "Сверхкосмонавта" и "Графа Монте-Кристо", которые не покладая рук делают из себя достойного человека, лепят собственными усилиями свое тело и разум, превращают себя в отточенное лезвие, в совершенную машину добра. Не труд сделал из обезьяны человека, а осмысленный труд. Волевое усилие ради высокой, сияющей как солнце, цели.
Что там, в той далекой роще? - думала обезьяна-человек. - Будущее для моего племени?
Надо ли вырвать из моей груди сердце, чтобы осветить туда путь?
Сверхмотивация сверхкосмонавта.
61. Конец детства
Советский Союз, Урал, город Кунгур. Кафе "Сладкоежка" в центре города. Стоит мне произнести это слово, как я чувствую запах толстых оладьев с медом — фирменного блюда того кафе. Запах был настолько силен, что даже дальше по улице, далеко от кафе, этот запах можно было почувствовать. А мы, мальчишки, ходили туда есть мороженое из металлических пиал, желтое подтаявшее желе и шоколадный крем (иногда, для разнообразия, белый ванильный, но он нам нравился намного меньше). Дико было вкусно. Однажды мы компанией набрали мелочи и обожрались шоколадно-ванильными кремами так, что еле дошли обратно до РМЗ. А моего лучшего друга Димку Жданова при словах "шоколадный крем" начинало подташнивать. Поэтому мы всю дорогу, а это километров пять, шли и издевались над ним, выкрикивая "шоколадный крем"! Ванильный крем! Оладьи с медом! Сто тысяч шоколадных кремов! Вагон шоколадных кремов! Жданчик смешно ругался и убегал в сторону, в кусты, склонялся и ждал, когда его наконец вырвет. Но его так и не вырвало. Поэтому облегчения не наступало. Потом нам надоела простая игра и мы начали светскую беседу, где нужно было как бы между делом, совершенно неожиданно вставить словосочетание "шоколадный крем". Бедный Жданчик бледнел и срывался к кустам. Мы хохотали так, что болели животы, и так больные от чертовых шоколадных кремов. Вот так всю дорогу мы над ним издевались. Дети вообще жестокие создания. Жданчик пытался и отстать от нас, и убежать вперед... Бесполезно. Потом он сорвался и тяжело, словно раненый лось, убежал через лесозавод к речке. Мое детство умерло. Мое детство прошло. Словно была совсем другая эпоха. Другие люди. Другие вещи. Другие стремления. Все настолько другое, что иногда мне кажется, там и было все настоящее, а сейчас я живу на другой планете, на Марсе, в иллюзии, созданной марсианами.
Злобными, конечно. Тогда, в детстве, мы жили в черной тени ядерного гриба. Сейчас в это трудно поверить, но в те годы угроза атомной войны была физически ощутима. Я,