Читать интересную книгу Ледяные небеса - Мирко Бонне

По ночам, которые еще длятся по шестнадцать беспросветно темных часов, мы слышим, как льдины со стонами и скрипом пробивают себе путь через старый лед. Иногда они начинают выть громче, чем собаки, которые все еще сидят в своих иглу, но уже чувствуют, что их скоро вернут на борт. Потом вдруг воцаряется мертвая тишина. И длится до тех пор, пока в полусон не врывается грохот от образования новой трещины и приятную тишину каюты не нарушает оглушительный шум.

Бэйквелл вскакивает и кричит:

— Что это? Черт!

И пока мы вслушиваемся в темноту, я слышу, как стучат зубы Холи.

Бывают ночи, наполненные оглушительным стуком колес бесконечного поезда с пищащими осями, с одновременным ревом корабельного гудка и грохотом близкого прибоя. Однажды мне показалось, что где-то недалеко на льдине кричит какая-то старуха и все время слышится глухая барабанная дробь, — там, где вообще ничего не может быть — с другой стороны дощатой переборки, глубоко во льдах, рядом с моим ухом.

Как-то долгожданной ночью, когда можно было лежать на койке уже без меховых рукавиц, при свете свечи я перелистываю шеклтоновский экземпляр отчета об экспедиции «Бельгики» и перечитываю, что написал Амундсен о зимовке: «Парализованный ужасом, я отыскал в самом носу закуток и забаррикадировал его вонючими мешками с картофелем. Это не помогло. Я сбежал от остальных, но шум, звуки ударов, мой ужас и безмерная усталость остались. Они составили мне компанию в моей дыре».

Вот оно: безмерная усталость. Когда я прочитал это место впервые, то предположил, что звуки и удары, пугавшие Амундсена, были шумом драк. Сейчас я знаю, на самом деле это было торошение льдов, которое донимало его в его закуте и внушало ужас, из-за которого он не мог спать.

Взволнованный этим открытием, я беру книгу и свечку и выползаю наружу. В проходе еще можно услышать отдаленный треск льда, лишь в «Ритце» его обычно заглушают бормотание вахтенного и его посетителя и потрескивание печки.

Но бедняга, который сидит там на корточках, один. Только я собрался сказать то, что говорят все привидения: «Ну, что поделываешь? Чайку, нет?» — как вижу, насколько продвинулся список вахтенных. Скоро моя очередь. Проклятие!

— Дует. Давай входи или уматывай, — говорит Винсент и отодвигает свой стул в сторону. — Не нужно вести себя так, будто я тебя хочу сожрать.

Я кладу книгу на стол и ставлю рядом свечку, но не задуваю ее. Может быть, я сейчас уйду.

— Если создается такое впечатление, то я сожалею об этом. — Я сажусь рядом с ним и оглядываюсь в поисках Миссис Чиппи. Даже кошка сбежала. — Я этого не хотел.

— Да мне насрать, хотел ты или нет. — Он открывает заслонку печки, оттуда пахнуло горящим жиром. Он захлопывает дверцу ногой. Позади него, рядом с батареей принадлежащих Бобби Кларку горшочков из-под меда, на деревянной панели лежат и противно воняют полоски жира. Это наши антарктические духи. Винсент морщит нос и отворачивается. То есть, как мне показалось, делает все, чтобы не смотреть на меня.

— А сейчас я должен заварить тебе чаю, верно?

— Да не должен ты.

Он скалит зубы:

— Да нет, я должен. Это ведь приказ Сэра, или я что-то неправильно понял?

— Откуда я знаю, что ты понял?

Он встает, и передо мной возникает его здоровенная задница. Она настолько широка, что запросто может напугать. Он растапливает лед, кипятит воду, бросает в нее заварку, дает настояться, протирает стакан и наливает чай. Мы молчим.

— Готово.

Я прихлебываю чай и медленно возвращаюсь мыслями к книге, которую читал, а боцман — к занятию, которое был вынужден прервать, когда я нарушил его уединение. Он занят заготовкой папирос на завтра. Насыпает табак на листочек бумаги, раз, поворот влево, раз, поворот вправо, листочек свернут и отправляется в рот. Оттуда появляется колоссальный язык. И откуда у боцмана такая гладкая рожа? Кожа как литая. Ни одной поры, шрама или морщины, ничего. Руки Винсента похожи на рабочие перчатки, но лицо совсем как у ребенка.

— И… твоя рыбка, — спрашивает он, — она что поделывает?

— Не знаю. Во всяком случае, не трепыхается.

— Все время держишь при себе, а? — Голос его звучит почти ласково.

— Угу.

Винсент тихо посмеивается и поглядывает в мою сторону.

Может быть, он увлекся и сказал бы еще что-нибудь. Но вдали раздается шум и грохот, корабль сотрясает дрожь, заклепки пронзительно скрежещут в своих гнездах. Любого другого я в этот момент спросил бы, как он оценивает наши шансы вырваться из льдов.

Он встает и задувает свечу.

— Или ты собирался поджечь нас?

— Забыл. Извини.

— Да ладно.

— Ладно.

— Ну так все нормально, Блэкборо!

Заводить с ним какие-то отношения лишено всякого смысла. Все мы здесь упрямы и твердолобы. Но он, наш боцман, — самый упертый из всех. Я не могу припомнить, чтобы Джон Винсент говорил о чем-либо, кроме работы, долга или повиновения. Время от времени все говорят открыто о женщинах, девушках, о том, что они сделают или сделали бы. Он — никогда. Ходят смутные слухи о том, что наш боцман — другой. Невероятно. Наклеить на него ярлык «голубого» было бы слишком просто. Это то же самое, как, подобно некоторым, считать, что на самом деле Холи — девушка, по меньшей мере, кажется таковой. Те же самые рекомендуют провести ночь в собачьем иглу или, если не можешь с собакой, попробовать затащить в койку маленькую тигрицу Макниша — Чиппи. Или как следует порезанный кусок тюленьего мяса: «Оно теплое, мягкое и не орет». Винсент знает об этом, но молчит. Кто настоящий боцман, тот не потерпит болтовни с мачт, но если матросы свободны от вахты, он предоставит им свободу. Винсент ковыряет в носу, и мне кажется, что в его лысой голове всегда вертится одна мысль: пока эти сволочи делают свою работу, мне все равно.

— Главное, читать, — говорит он, прерывая мои размышления. — Читать книги и задирать от этого нос.

Точно, в этом вся штука. Работа. Вокруг нее здесь крутится все. Сделать работу, выполнить задание. Задание выполнено — новая работа, хоп-хоп. Поэтому он меня не любит. А может быть, он и любит меня втайне — кто может это сказать? И все равно он презирает меня за то, что не может загнать меня на фок-мачту, туда, где кончаются все мечты, потому что там либо ты работаешь, как все, либо живым не вернешься.

— Моя работа — подавать вам еду.

Мои слова он не удостаивает комментарием. К тому же Винсент устал. Он даже не смотрит в мою сторону. Его губы

раздвигаются, опять появляется язык и облизывает следующий листочек бумаги. Я должен смириться с тем, что споры с ним не приведут ни к чему, а на дружелюбие в отношениях с Джоном Винсентом надеяться также не стоит.

Ну и черт с ним. Мне ведь тоже не нравится, что он не может произнести пять слов, чтобы не оскорбить кого-нибудь. Сначала мне казалось, что в этом нет ничего личного, у него просто такая манера разговора. Но потом вдруг начались всякие гадости на полном серьезе. Он вдруг решил, что должен мне кое-что рассказать. В Гритвикене кое-кто из его людей хотел было преподать мне урок. Этот план не сбылся только потому, что Винсент прослышал о нем.

— Не повезло, паренек.

Он сожалеет, что я не получил по шее, а я — я должен быть ему за это благодарен.

Он заканчивает набивать папиросы и бережно складывает их в небольшую коробку, точно подходящую по размеру.

— Мне было наплевать, если бы они посадили тебя в мешок и пару раз окунули в бухту, — говорит он. — Ну, честно говоря, с корабельными «зайцами», которые подхалимничают и не признают старших, с ними только так и поступают, это знают и такие, как ты, насколько я понимаю своими куриными мозгами.

Колкость за колкостью, что он хочет узнать? Догадывался ли я об этом? Если я скажу, что Бэйквелл рассказал мне об этом, он обрушится на Бэйквелла, который точно так же принадлежит к команде Винсента. А если я скажу, что не знал, то окажусь дурачком, не имеющим представления о том, что действительно важно.

Самым умным было бы сказать: «Почему же это план сорвался? Они сунули меня в мешок и бросили за борт, я трижды достал до дна. Как раз это они и сделали!» И тогда посмотрим, кто завтра получит от боцмана за неповиновение.

— Я уже думал об этом, — говорю я вместо этого. И чтобы переменить тему, я встаю, подхожу к столу и беру книгу. — Спасибо за откровенность, Винсент. И за чай.

— Откровенность. Конечно! Пожалуйста, пожалуйста. Парень, да ты не в своем уме! Забери свою свечу. Но не зажигай, понятно?

— Не зажгу, обещаю. Спокойной ночи.

— «Обещаю», «спокойной ночи», — передразнивает он меня. — Такие дела у меня не проходят. И чтоб ты знал: никого не интересует, что ты читаешь в своих книжках. Всем наплевать, понятно это тебе?

— Понятно.

— Паренек, говорю тебе, о том, что происходит во льдах, в книжках не пишут. Это должно быть внутри, в крови. Мой дед был в Южных морях в восемьсот тридцать девятом году и утоп здесь, и никто не знает, где, когда и, прежде всего, почему. Но я знаю, о чем говорю, и мне не нужны книги. В тысяча восемьсот тридцать девятом — звучит! Осточертели мне гребаные ученые.