«Борцом за правду я себя не считаю, – подумал Павел, – только жить надо по совести, чтобы чистым быть перед собой, перед людьми и перед богом». Подумал – и сам удивился: при чем тут бог? И что имел в виду он, молодой советский парень, не ходивший в церковь, под этим коротким словом – «бог»?
* * *
В очередном селе центральная улица, проходившая селение насквозь, от края до края, имела форму буквы «Г». Эта градостроительная мелочь вряд ли запомнилась бы Дементьеву, если бы на повороте, на стыке «ножки» и «перекладины», колонна дивизиона не попала бы под обстрел. В противоположном конце улицы притаилось немецкое орудие, оставшееся не замеченным шедшими впереди танками, и как только передний тягач колонны завернул за угол «проспекта», оно открыло огонь. Снаряд с визгом пронесся над головами батарейцев и врезался в ближайший дом – из окон дома выбросило дым, зазвенели битые стекла, крыша просела и скособочилась. Второй снаряд разорвался в саду, под корень срубив яблоню, жалобно всплеснувшую зелеными ветвями, – смелости отчаяния у вражеских солдат хватало, а вот артиллеристами они оказались никудышными.
Водитель тягача не мешкал – он лихо развернулся, сминая придорожные кусты; выпрыгнувшие из грузовика батарейцы мгновенно развернули орудие, не обращая внимания на третий снаряд, улетевший куда-то за дома, и с меткостью обстрелянных профессионалов – первым же выстрелом – накрыли цель. Нахальную пушку разнесло прямым попаданием – по улице, вихляясь и подпрыгивая, покатилось ее оторванное колесо.
От вражеского расчета в живых осталось только трое: двое солдат и офицер, которого нашли в яме метрах в десяти от разбитого орудия, и оказались они не немцами, а венграми, брошенными на убой.
– Вставай! – приказал Дементьев офицеру, качнув стволом пистолета. – Хенде хох!
Венгр медленно поднялся, вытягивая вверх руки. Это был молодой парень, не старше самого Дементьева, без пилотки, с растрепанными волосами, мелко трясущимися руками и перепуганным лицом. Покачиваясь, он стоял перед Павлом; несколько секунд они смотрели друг на друга, а затем венгр не выдержал и отвернулся. О чем он думал в эту минуту? Гадал, убьет его этот долговязый русский или нет? Нажмет на курок – и все, погаснет свет, и жизнь кончится?
Павел не выстрелил. Он протянул руку, вытащил у венгра из кобуры его пистолет и положил к себе в карман.
– Руки опусти, – сказал он, подкрепив слова выразительным жестом. – Кончилась для тебя война. – И улыбнулся.
Улыбка эта не была издевательски-торжествующей – это была спокойно-уверенная улыбка победителя, без слов объясняющая, что раз враг поднял руки, то никто не собирается его бить-пытать или казнить на месте. И венгр понял – губы его дрогнули в жалком подобии ответной улыбки, он ссутулился и побрел туда, куда уже сгоняли других захваченных в селе пленных, которых набралось человек восемьдесят.
– Товарищ капитан, некого нам выделять для их охраны, – сказал командир первой батареи, – у меня каждый боец на счету!
– Без охраны дойдут, не маленькие. Они небось рады-радешеньки, что живы остались – им теперь сам Гитлер оружие в руки не всунет.
С этими словами Павел вынул из планшета листок бумаги, черкнул на нем несколько слов для тыловых служб – «пленные, венгры, столько-то человек, начальник штаба 461-го артдивизиона капитан Дементьев», – взглядом выбрал из толпы пленных самого солидного и вручил ему «сопроводиловку».
– Пропуск. Аусвайс. Топайте туда, – он махнул рукой на восток. – Увидите наших, покажите, примут вас по описи. Понял? Ладно, поймешь на месте. Шагом марш!
Никто из артиллеристов, следивших за этой процедурой, даже не удивился. В сорок четвертом пленных было уже столько, что их некуда было девать, и передовым частям не хотелось с ними возиться. Пленных немцев отправляли своим ходом на сборные пункты, и они благополучно туда добирались, даже не думая бежать по дороге или снова браться за оружие, – к середине сорок четвертого гонору у «сверхчеловеков» существенно поубавилось, а жить хотелось всем.
* * *
Наступающая армия похожа на распрямляющуюся тугую пружину. Пружину сжали и отпустили; она ударила, круша все на своем пути. Однако затем пружина растягивается и постепенно утрачивает свою энергию – в реальности эта поэтическая метафора означает потери, понесенные наступающими, а также прозу войны: израсходованные боеприпасы и сожженное горючее. Пружина растягивается: для продолжения наступления ее снова нужно сжать – подтянуть отставшие тылы, – и смазать пополнениями стальные кольца ударной части этой боевой пружины.
Наступательный порыв 19-й мехбригады иссяк под Станиславом. Атака была начата с опозданием, танки 67-го полка попали на мины, а на улицах города впервые столкнулись с фаустниками и понесли серьезные потери. Тем временем немцы подтянули танки и авиацию и нанесли сильный встречный удар, отбросив наступавших назад на десяток километров. Коричневый Дракон оскалил зубы и показал, что силы у него еще есть и что сдаваться он не собирается. Девятнадцатая бригада оставила Станислав, откатилась, и капитан Дементьев провел тревожную ночь, ожидая атаки немцев: сквозь растянутые на девять километров по фронту боевые порядки дивизиона немецкие танки прошли бы, как нож сквозь масло. Его друг Юра Гиленков на свой страх и риск оставил Павлу две «катюши» «на крайний случай», но, к счастью, ночной атаки не последовало, а утром начали подтягиваться наши отставшие артиллерийские и стрелковые части, и в небе снова появилась наша авиация, перелетевшая на ближние аэродромы.
К концу апреля фронт стабилизировался. Русские уже привычно выстроили прочную оборону, под защитой которой вновь начала сжиматься пружина дальнейшего наступления: война неумолимо шла на запад.
А 25 апреля 1944 года Первая танковая армия Катукова стала гвардейской. 2-я, 3-я и 4-я танковые армии уже были гвардейскими, но Сталин не стал менять нумерацию частей: он приберег первый номер для Катукова. «У нас теперь полуторный оклад, – шутили офицеры 19-й механизированной бригады, – и двойная смерть». Это было правдой: на денежные аттестаты, которые пересылались семьям, гвардейцам начислялось в полтора раза больше (по сравнению с обычными частями), но и риск сложить голову возрос как минимум вдвое: гвардейские части, особенно танковые, направлялись на самые опасные участки фронта.
Однако с перспективой вполне возможной смерти люди уже свыклись – смерть стала обычным фоном жизни, которую они вели на войне. «Двум смертям не бывать, а одной не миновать, – говорили молодые офицеры, поседевшие в двадцать пять лет, жадно впитывая ароматы весны сорок четвертого. – А отдыхать, пусть даже недолго, приятнее, чем воевать, – весна!» И они отдыхали, купались в Днестре и подставляли лица теплым лучам майского солнца, не думая о том, что ждет их завтра – есть у молодости такая счастливая способность.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});