Не для того ли мы сошлись здесь, на горе, чтобы вместе подниматься к самым великим смыслам жизни? Слышите: гора — по-гречески όρος. Как эхо в ущелье перекликаются, отзываясь друг другу, два слова разных языков. Славянин скажет: птица. Грек произнесёт: πιηνόν или чуть иначе — πετεινον.
Почему так? Случайны ли эти переклички? Ведь их много, слишком много… А значит это, что когда-то в древности сами греки и славяне состояли в некоем семейном родстве, но потом их пути по каким-то причинам надолго разошлись и родство постепенно позабылось. Так ведь бывает и теперь в больших и разрастающихся семьях. Впрочем, разве не известна причина того давнего расхождения? Это о ней сообщает Писание, изображая незавидную участь строителей Вавилонской башни, переставших понимать речь друг друга.
О том древнем родстве можно догадаться хотя бы по одному слову μήτηρ — матерь, почти одинаково звучащему у греков и у славян. Самое первое слово в языке народившегося человека и оно же — самый первый свидетель того, что был в той древности общий материнский язык.
Но совсем рядом и ещё одно свидетельство изначального родства, ещё одна речевая перекличка, такая внятная, отчётливая. И такая громкая, громче некуда!
Слово — λόγος. Имеющий уши да слышит! Эта великая двоица явно была когда-то одним, общим для славян и эллинов созвучием и смыслом. Но разве и по сей день не осталась таким же общим смыслом?
Братья хорошо знали рассуждение, идущее ещё от древних философов: в понятии λόγος различается сразу несколько дополняющих друг друга значений. Да, конечно, логос — это в первую очередь отдельно взятое слово. Но и всякое слово вообще. Но и целое предложение, законченная мысль — тоже логос. Но и все слова языка, вся их великая совокупность — не что иное, как логос. Любое знание, любая наука — они тоже логос. Всякое ведение о человеке, о мире, всякое разумение сути бытия — логос.
А славянское понятие слово? Не трудно заметить, что, как и логос, оно тоже имеет множество значений. Первое из них, когда говорим о каждом отдельном слове. И другое, когда произносят не одно, а целую клятву, называя её честным словом. И третье, когда просят кого-то сказать перед всеми своё слово и ожидают услышать от него уже целую речь, рассказ, исповедь. А неисчислимое множество слов, которыми владеет народ, неисчислимое, как сам он, — что это, как не его великая сокровищница слов, его самое ценное в мире приобретение, его общее всегдашнее, непрерывно пополняемое ведение и достояние?
Но философы языческого мира не сумели додумать и сказать главного о смысле величайшего и святейшего из земных слов. Такое стало возможно лишь с приходом в мир Христа. Ибо до всякого знания, до всех людских языков и речений, до Сотворения мира у Бога уже был великий замысел о мире, и этот замысел был Логос. У Бога было Слово. И Бог бе Слово.
Эту великую тайну о себе Иисус Христос открыл своему ученику и евангелисту Иоанну. А через него и нам, недостойным, открылось, что Христос и есть всеведущий Логос, пре-вечное Отчее Слово.
…А теперь зазвучало на Горе и своё молитвенное славянское, оно же словенское слово, обращаемое ко Христу-Слову, к Пресвятой Троице, к Божией Матери и всем святым…
Как знать, может, в эти их олимпийские годы исподволь стали навещать Константина слова какого-то желанного общения — не только с несколькими слушающими и внимающими, но с каким-то куда более людным собранием, подобным поспевающей жатве… И перед таким чаемым собором он бы заговорил:
Слышите ли, Словенские народы,слышите, слово от Бога прииде,слово, кормящее человеческую душу,слово, крепящее сердца и умы,слово, готовящее Бога познати…
А Гора, слышала ли она тихие беседы братьев в малом кругу их самых первых учеников?
Да, она им целомудренно внимала, собирая, как в кокон, часы духовных созерцаний. То, что беседы были, то, что они от года к году прирастали, как кольца на молодом дереве, то, что наставники и подопечные равно нуждались в этих встречах, не подозревая, что они когда-то превратятся во Встречу на веки веков, — то, что всё это было, такая же реальность, как и то, что жития братьев целомудренно молчат о начальном событии, потому что для рассказа о нём не находилось ещё тогда достаточного времени. Как не находилось, не находится и до сих пор достаточного словесного искусства.
Летом 860 года из столицы на Малый Олимп стали долетать вести одна тревожнее другой. Осенью Философу и его старшему брату пришли письма из императорского дворца и из патриархии с настоятельной просьбой, не откладывая надолго, прибыть в Константинополь.
СКИФСКИЙ ЖРЕБИЙ
Рене, и ста дух бурен,и вознесошася волны его;восходят до небес и низходят до бездн;душа их в злых таяше.Смятошася, подвигошася, яко пьяный,и вся мудрость их поглощена бысть.Ивоззваша ко Господу, внегда скорбети им,и от нужд их изведе я.И повеле бури, и ста в тишину,и умолкоша волны его.
Псалтырь, 106, 25—29Нашествие
Не раз шаталось, прыгало под городом дно земли, но безумия её чревного естества замирали вдруг, как пропойца, заблудившийся дверью. Случались осады, полчища остготские, аварские, ещё каких-то варварских обличий прикатывали вплотную к крепостным рвам, да только стрелы их горохом трещали и отскакивали от невозмутимых стен. Уже на веку нынешних старожилов серое воинство болгарина Крума побуйствовало в самых близких окрестностях, оскверняя храмы, заволакивая небо смрадом пожогов. Однако все эти посуху заявлялись, посуху потом и рассеивались, как взбитая ими же пыль.
А чтобы кто-то решился напасть с моря? Такого и в недужных снах цареградцам не снилось. На море сызначала единовластвовал имперский флот. По миролюбивым водам только купцы, лучась довольством, свободно приходили и уходили, когда и куда им надобно.
С самого утра злосчастного 18 июня 860 года, во все недели лютых бесчинств, столица оскорблённо обсуждала: почему и как произошло невозможное? Отчего великий город ни с того ни с сего оказался беззащитен именно с моря?
Ещё весной затеялось большое военное дело против арабов. Армию через серединную землю малоазийского полуострова повёл юный василевс Михаил III. Справедливо ли было теперь винить его в неосмотрительности? Арабы в последние десятилетия составляли, по сути, единственную настоящую угрозу для Византии. На поступок молодого государя, захотевшего самостоятельно возглавить поход, смотрели с поощрением: значит, пришла пора его возмужания. Любитель ипподромных ристалищ и весёлых застолий садится на боевого коня, намерен продолжить воинские труды своего родителя, императора Феофила, успешно теснившего арабов в нагорьях и пустынях Сирии.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});