но ведь все дело-то в том, что терзая, положим, овцу, он действует не сознательно, не с предвзятою целью нанесть вред человеку, а инстинктивно, для удовлетворения своего голода; человек же, зная это хорошо, вместо того, чтобы несколькими выстрелами сразу уничтожить всю волчью семью, становится мучителем наравне с неразумным животным, подвергая его ужасной смерти от голода и потери крови [Там же: 207].
В нравственном возмущении, которое вызывает в Воронове судьба волчат, пущенных по реке и как бы распятых за грехи своих родителей, отражается христианская подоплека деятельности РОПЖ. В то же время указание, что волки действуют инстинктивно, а не из намерения причинить зло или вред, свидетельствует о возрастающем влиянии новейших зоологических представлений о поведении животных. Кроме того, автор утверждает, что этот способ не только бесчеловечен, но и подвергает опасности села и деревни, расположенные ниже по течению, поскольку туда забегают разъяренные взрослые волки. Отражая распространенное в его время заблуждение, он утверждает, что в таком состоянии взрослые волки особенно опасны, поскольку бешенство возникает у них внезапно из-за беспокойства за судьбу детенышей в сочетании с воздействием палящих солнечных лучей. «А что значит бешеный волк, это знает всякий, живший в деревне», – заключает автор [Там же: 208].
Меры, предпринимаемые крестьянством для борьбы с волками, подобные тем, которые описал Воронов, становились легкой мишенью для порицания со стороны членов РОПЖ и охотников-дворян – как с моральной, так и с практической точки зрения, а также и потому, что в них, как считалось, проявляется невежество простонародья. Сам Воронов, будучи сотрудником журнала, принадлежал к числу образованных людей и, очевидно, не терпел такого ущерба от волков, как сельские жители. Крестьяне же могли прибегать к такому способу отчасти потому, что, как мы уже видели, охотники-помещики и члены охотничьих клубов в большинстве случаев дожидались осеннего или зимнего сезона, чтобы начать соответственно псовую или ружейную охоту на волков, которые тем временем уничтожали крестьянский скот.
Волчья травля, напротив, представляла более сложную дилемму – в том смысле, что она устраивалась, как правило, на средства охотничьих обществ, в которых состояли в основном представители высших классов, поскольку на содержание своры выдрессированных борзых требовались значительные средства. Члены РОПЖ не только выступали против страданий животных, но и действовали из убеждения, что публичная демонстрация, как животные насмерть борются друг с другом, развивает безнравственность и жестокость у зрителей, среди которых часто были женщины и дети. С другой стороны, охотники возражали, что соревнования по травле не только служат для забавы, но и имеют утилитарную цель, поскольку позволяют оценивать состязающиеся стаи борзых. Как правило, противники этих соревнований использовали определение «травля», а сторонники предпочитали определение «садка»[107]. Подобные состязания вплоть до 1890-х годов проводились как в обеих столицах, так и в провинции, и состояли в следующем: на животных – чаще всего зайцев или волков – спускали борзых, чтобы оценить их способность настигать и расправляться с добычей. Зайцев борзые обычно разрывали на куски, а волков иногда просто окружали и загрызали, хотя часто сами гибли во время схватки с ними.
Основанный на личных впечатлениях очерк В. С. Толстого, опубликованный в «Природе и охоте» в январе 1880 года, описывает волчью травлю с позиции охотника и знатока подобных практик. Вначале Толстой сообщает, что 4 января на Московском ипподроме в присутствии одних охотников, без широкой публики, состоялись соревнования по травле, организованные Московским императорским охотничьим обществом. Сначала на манеже появился один волк, которого выпустили из деревянного ящика, устроенного таким образом, что находившегося внутри зверя можно было видеть со всех четырех сторон.
К недалеко посаженному волку Убей [имя главного борзого пса. – Я. Х.] поспел, захватил его в гачи, спустил его, не повалив; затем в другой, в третий раз щипнул волка и продолжал уже скакать, не задерживая его и укорачивая скачку, как только волк на него огрызался. Видя волка уходящим, к нему была подпущена свора В. А. Шереметева, состоявшая из 3-х кобелей. <…> Далеко оторвавшись от 2-х прочих, белый жадно поспел к волку, захватил его и с ним вместе опрокинулся. Два другие кобеля поспели, разместились в шивороте и волк остался на месте. Сказать, что такого блестящего приема, какой показали эти собаки – трудно встретить, будет лишь слабою похвалою им. Злобнее и пристальнее держать зверя – без отрыва и по месту, вряд ли и возможно [Толстой В. 1880: 263][108].
Как можно судить по очерку В. С. Толстого, основная цель этих состязаний состояла в том, чтобы проверить быстроту, свирепость и упорство борзых, а также подготовить их к схватке с волками во время настоящей охоты (описания которой мы рассматривали в первой главе). О результатах подобных соревнований, как и о результатах скачек и собачьих выставок, сообщалось в российских охотничьих журналах, а иногда и в массовой прессе. В периодических изданиях, предназначенных для охотников, описания садок, как правило, или представляли собой сухие таблицы с результатами, или превозносили достоинства состязавшихся борзых. Как и в очерке Толстого, в них нет ни малейшего сочувствия к волкам, ра́вно как и сожалений, что плененных зверей разрывают собачьи зубы.
Однако люди, которые не были охотниками (в частности, члены РОПЖ), видели в соревнованиях по травле ярчайший пример жестокого обращения с животными, и волки, естественно, выступали важным символическим элементом их риторики. Сам Чехов в 1882 году поместил в литературном журнале «Москва» четырехстраничное описание подобных соревнований – очерк «На волчьей садке» [Чехов 1983]. Этому очерку присущи те же черты, что и юмористическим зарисовкам из современной жизни, которые Чехов писал для заработка, чтобы оплачивать обучение на медицинском факультете, и публиковал под псевдонимом Антоша Чехонте, от которого отказался только в 1888 году, когда после получения Пушкинской премии осознал себя «серьезным» писателем. Однако, несмотря на определенную незрелость и шутливый тон, в этом очерке он решительно, с едким сарказмом осуждает волчью травлю. Мероприятие, состоявшееся, подобно описанному двумя годами ранее в очерке В. С. Толстого, в начале января на Московском ипподроме, Чехов изображает как анахронизм для европейского столичного города XIX века, тем самым косвенно критикуя российскую отсталость. Отметив, что не является охотником, Чехов заранее «извиняется» за незнание охотничьих терминов и предупреждает, что будет «рассуждать так, как рассуждает публика, т. е. поверхностно и по первому впечатлению» [Там же: 117]. Он описывает большую толпу зрителей, собравшихся на ипподроме, в числе которых – дамы с биноклями и сгорающие от нетерпения гимназисты, а потом язвительно добавляет: «На арене несколько возов. На возах деревянные ящики. В ящиках наслаждаются жизнью герои дня – волки. Они, по всей вероятности, не сгорают от нетерпения…» [Там же: 118]. Когда ящики вывезли на середину арены, возбуждение зрителей возросло, и они принялись обсуждать, чьих борзых выпустят первыми – можаровских или шереметьевских (по фамилиям владельцев):
По ящику стучат молотком… Нетерпение достигает maximum’а… От ящика отходят… Один дергает за веревку, стены темницы падают, и глазам публики представляется серый волк, самое почтенное из российских животных. Волк оглядывается, встает и бежит… За ним мчатся шереметьевские собаки, за шереметьевскими бежит не по уставу можаровская собака, за можаровской собакой борзятник с кинжалом…
Не успел волк отбежать и двух сажен, как он уже мертв… Отличились и собаки и борзятник… и «бравооо!» – кричит публика [Там же: 119][109].
Кратко сообщив, что со вторым волком расправились так же быстро, Чехов описывает гибель третьего волка и в полной мере показывает свое неприятие этого культурного