В портфеле позвякивали бутылки коньяка – Сашка мог позволить себе такую роскошь. Он третий год уже работал мясником в гастрономе. На душе было в общем-то спокойно, и Ведерников машинально покручивал золотую печатку на левом пальце. Покручивал и лениво следил за черноглазой.
Он давно уже краем глаза заметил, что на него неотрывно смотрит маленькая девушка с белесым на редкость личиком. Сидя за черноглазой, она думала, что Сашка ее не видит, и смотрела робко, слегка улыбаясь каким-то своим мыслям.
Ведерников вдруг вспомнил, что точно так же на него уже смотрели. В спортивном студенческом лагере, в столовой, в один из восхитительных пицундских вечеров, когда его отчисление из института казалось глупым недоразумением, когда такие взгляды с тайной торжественностью и трепетом запечатлевались в памяти и хотелось безудержно гусарствовать до тех пор, пока последние силы не покинут юное тренированное тело… Но Сашка отогнал волнующие воспоминания и заторопился найти что-нибудь гнусно-успокаивающее. Мгновенно нашел: «Какая ей еще радость в этой жизни, пускай глядит. Такая лобастая, невзрачная мамзель»…
Вдруг мерный напористый голос преподавательницы умолк. Сашка обернулся назад. В дверях появился могучий мужчина с аккуратным разрезом на рубашке, обнажающим громадную багровую опухоль от подбородка до левой ключицы. Зычным накатанным голосом мужчина начал излагать мрачную историю своей жизни. Слушая его краем уха, Сашка невольно вспомнил тонкую, дореволюционного издания, благотворительную книжечку, которая когда-то пылилась на чердаке отцовской дачи. Смутные видения безногих малюток, убогих калек, изображенных на картинках, навели на Сашку смертельную скуку. Он встал, подошел к нищему и сунул в его могучую ладонь двадцатипятирублевую бумажку.
– Ступай, дядя, не сотрясай тут воздух, – приговорил он устало.
– Ой, сынок, сынок… – начал было тот.
– Эту штуку, – Сашка кивнул на опухоль, – надо лечить в платной или блатной поликлинике. Ты это знаешь, а этого тебе доступно.
– Да на тебе, твои паршивые… – тихо проговорил нищий побелевшими губами.
Сашка рассвирепел внутренне, и в тон ему добавил:
– Ты хоть бы каникулы себе устраивал, в медно-серебряных хождениях своих. – И глядя прямо в глаза скалообразному нищему, сунул ему еще один «четвертной».
Дядька замолчал, как будто его выключили. Он зло посмотрел на Сашку сверху вниз, зыркнул по сторонам и возмущенно зашагал в другой вагон. Сашка подавил в себе бешенство, огляделся. Множество уважительных, восхищенных, завистливых взглядов он увидел вокруг себя.
И тут вскочила черноглазая:
– Вы омерзительный! Вы… вы – хам-благодетель. Знаете, к чему это ведет? Вы думаете, все можно купить?! – громко говорила она, с тревогой поглядывая на своих воспитанников.
– Все, – мрачно сказал Сашка. – И к чему ведет, знаю лучше вашего.
Он почувствовал неодолимое желание обнять эту прекрасную женщину и разреветься у нее на груди. Разреветься в голос, громко, как в невообразимо далеком детстве на даче, когда она не была еще только отцовской, когда она была их, Ведерниковых, новенькой дачкой, отстроенной семьею дружной, веселой, многочисленной, поющей. Он так ревел после того, когда его уложили спать во флигеле, пахнущем стружкой и грибами. Взрослые собрались на веранде за накрытым столом – отмечать отцовскую Госпремию и окончание скоростного строительства. И долго еще слышал всхлипывающий Сашка, как пели на том конце дома про синий троллейбус…
Но вслух он сказал:
– Я ваши претензии, мадам, видал в гробу… – Сказал, и все-таки смутился, и добавил скороговоркой: – По-моему, учебных пособий для ваших пацанов достаточно без меня… Будьте счастливы. Извините.
Ведерников круто развернулся и неверными шагами пошел на свое место. Скоро уже надо было выходить.
Через минуту Сашка встал, стараясь не глядеть на черноглазую, потянулся смачно и делано, направился к выходу, вызывающе позвякивая бутылками.
Стоявший неподалеку сухощавый старичок, только что вошедший, в потрепанном пиджаке, вдруг радостно поднял голову и с благодарностью посмотрела на кожаную Сашкину спину. Он принял Сашкины действия за проявление возвышенно-стеснительного благородства, вмиг помолодел душевно, забыл о больных ногах.
«Не день Победы сегодня, – думал он ликуя, – ни планок нет, ни даже простенькой медальки, а вот на тебе: уступил парень место, и без всякой рекламы, а тем более давления со стороны пассажиров». Есть, не перевелись еще тонкие души среди молодежи нашей…»
Дедок чуть помедлил и поднял с пола старенькую сумку, ручка которой уже давно была прикручена проволокой. Он поднял ее с легкостью, несмотря на двадцать килограммов макулатуры, в нее сложенных – уж больно внучке захотелось про «трех мушкетеров»…
Сашка видел все через стеклянную дверь. И снова вспомнил… Что это с ним, черт побери, сегодня делается?… Вспомнил деда, умершего вскоре после счастливых дней дачного строительства. Дед был могуч: фронтовик, весельчак, говорун. И по делу сек здорово. Правда, дело у него было немудреное – грузчиком был дед, а вот люди любили и ценили его всерьез. Не за анекдоты, конечно. За природную смекалку, за чуткость, за то, что увереннее себя чувствовали рядом с ним. Недаром на похоронах тыщи три народу собралось… Сашка смутно его помнил, но уж помнил как сказочного богатыря, на котором все и держалось. Так оно, наверное, и было. После того, как деда не стало, все разладилось. Сестра старшая уехала на Север – с тех пор только с Новым годом поздравляет, и то раз в пятилетку; бабка как-то незаметно вскоре тоже вслед за дедом отправилась, а потом и отец запил, и разошлись родители. Да так, что никакой надежды… С тех пор думалось Сашке, стало думаться: такие люди, как дед, – что арматура в плотине общества. Уходят они – вытягиваются прутья могучей арматуры, все слабее бетон становится под напором воды…
Ох, страшные мысли теребили Сашку. И вот сейчас ни с того ни с сего вернулись.
Палец под печаткой вспотел. Сашка снял ее, судорожно протер палец и снова надел.
Расправив сухие плечи и несколько выпятив худую грудь, старичок довольно прищурился от теплого вечернего света. Узловатые пальцы подпрыгивали на тощих коленях. Дед мысленно подстраивал под стук колес «Прощание славянки». Душа была наполнена свежим ликованием, которое в детстве приходит без причины, а позже – при виде явного, редкостного благородства в больших и малых делах – все равно.
… Сашка деловито выпрыгнул на платформу. Он уговорил себя раствориться в сегодняшнем вечере и больше не расслабляться. Он решил не думать и о том, что будет после сегодняшней попойки, обычной попойки, из которых состояла его «душевная» жизнь – не такой уж он дурак, чтобы об этом думать. «Лазанье по тупикам – не для меня», – сказал он сам себе. Достал из кармана бумажку с адресом однокурсницы бывшего одноклассника, и решительно двинулся через привокзальную площадь.
Одна, но пламенная…
С некоторых пор молодой журналист Суспензий Тщедушных резко «увеличил обороты». Он засновал по редакциям с бешеной скоростью. Брался за все. Попутно Суспензий, подобно шмелю, переносил из конторы в контору профбайки, профсплетни и профанекдоты, находя таким образом сочувствие и поддержку младших редакторов, помощников фотокоров и влиятельных секретарш.
Долговязый, близорукий и веснушчатый, он вызывал к себе симпатию, так сказать, первого порядка – «за красивые глаза». А кроме того и сочувственную жалость; все, кому было надо, знали, что он живет один, снимает комнатку, где то учится то ли на заочном, то ли на вечернем, где-то получает «игрушечную», по его выражению, зарплату.
Но стоило отсмеявшемуся над очередной байкой Суспензия редактору заглянуть в его творения, как к горлу подступали… нет, не слезы, – целый легион ощущений, во главе которого стояла Смертная Тоска на пару с Возмущением.
Так было, например, когда Суспензий пробовал подвизаться в качестве сочинителя статей на «моральную» тему. Его опус назывался «Крыльям – не сгнить!». Суспензий писал: «Есть еще у нас молодые люди, решившие убрать крылья мечты, дабы сподручней было достигать целей, поражающих своим мещанствующим мракобесием…» Прочитавший это редактор положил руку на плечо Суспензия и посоветовал идти в лифтеры. Тщедушных тогда оскорбился.
Но энергии и напора ему было не занимать. Однажды он принес в районную газету рукопись «социо-морального исследования», которую в редакции позже прозвали «полкило бреда». Рукопись была столь же обширна, сколь и туманна. Добродушный зам главного отвел Суспензия в сторонку и сказал:
– Материал… интересный. Только написан неразборчиво. Перепечатайте… до завтра!
Преисполненный благих намерений зам главного рассчитывал, что это невозможно, и был неприятно удивлен, когда Тщедушных в восторге взмахнул веснушчатыми руками и прошептал: