Читать интересную книгу Великий магистр - Октавиан Стампас

Пожилой, но выглядевший моложаво человек с загорелым, умным лицом, сидя в императорских покоях западного крыла Влахернского дворца, размышлял об этом и о многом другом, бегло проглядывая списки прибывших в Константинополь знатных гостей, поданных ему эпархом города, когда взгляд его наткнулся на имя Гуго де Пейна.

— Да-да, — пробормотал он, — кажется о нем мне рассказывали Алансон и Анна, об этом рыцаре, отличившимся в Труа. Но что он здесь делает?

Алексей Комнин длинным, отполированным ногтем подчеркнул это имя в списке.

— Поинтересуйтесь этим человеком, — обратился он к эпарху.

Полчаса спустя, протоспафарий дворца принес ему другой список — тех лиц, которые испрашивали у императора аудиенции. И вновь взгляд Алексея Комнина сделал остановку на имени Гуго де Пейна.

— Через три дня, — коротко сказал он протоспафарию, указывая на отмеченное имя. Потом он подошел к окну и попросил позвать к себе свою дочь, которой доверял больше всех из окружавших его людей.

2

Два дня, прожитых в Константинополе, стоят двух месяцев, проведенных в любом другом городе. За эти сутки рыцари, стряхнув с себя дорожную пыль и тяготы длинного путешествия, омылись в щедрых волнах эллинской радости жизни, свежести чувств и восприятия мира. Так пограничное состояние души способствует ее прозрению и разрыву, так, наверное, существование человека на границе Востока и Запада неуклонно ведет его к вечному движению вперед и назад, исключающему покой.

Людвиг фон Зегенгейм, встретив знакомых рыцарей — участников похода Годфруа Буйонского на Иерусалим, проводил с ними время в таверне Золотого Рога, вспоминая минувшие дни и схватки с сарацинами. В другой таверне, неподалеку от первой, гулял с друзьями-сербами Милан Гораджич, и оттуда часто доносились веселые славянские песни, перебиваемые тевтонскими маршами. В конце концов, обе компании объединились, но на первых порах чуть не передрались, и только вмешательство Людвига и Милана успокоило воинов. Примирила их выкаченная прямо на пристань бочка доброго рейнского вина.

Виченцо Тропези и Алессандра Гварини ушли в венецианский квартал, который необычайно вырос со времен воцарения Алексея Комнина. Теперь в Константинополе насчитывалось около 16 тысяч итальянцев, расселившихся на берегу Золотого Рога и пользующихся особым покровительством императора. Они были освобождены от многих таможенных пошлин, причем местное население смотрело на них не как на иностранцев, а как на урожденных греков. Особые привилегии сослужили им плохую службу: пройдет несколько десятков лет, и их алчность, надменность и дерзость вызовет ненависть у византийцев, а наследник Алексея Комнина — Мануил совершит, наверное, первый акт репатриации в истории: велит арестовать поголовно всех венецианцев и отправить их в отдаленный, труднодоступный для проживания район в горах. Пока же Виченцо и его прелестная супруга, все еще одетая в мужское платье (хотя ей страсть как хотелось облачиться в изящные и легкие византийские одежды, примерить далматику, тунику или мягкие пурпурные башмачки), находили среди соотечественников радушный прием. Но чаще, они исчезали в парках или садах Константинополя, чтобы остаться наедине друг с другом. Они еще не знали, что минувшим вечером в город через западные ворота въехал их смертельный враг — Чекко Кавальканти с двадцатью латниками…

Роже де Мондидье нашел себе убежище в игорном доме, которых было чрезвычайно много на окраине Константинополя. С утра до вечера он просиживал за столом, бросая кости и набивая себе карманы выигранными перперами и бизантами. Вечерами он возвращался в гостинцу, покачиваясь под тяжестью монет, но счастливый, как никогда. Деньги сыпались у него отовсюду, вроде бы даже и из пустой глазницы. Зато в другой сиял веселый и радостный глаз.

— Как-нибудь ночью тебя заколют, — предупредил его Бизоль де Сент-Омер. — Что я тогда скажу твоей Жанетте?

— Что я жил честно и умер, как герой, — отозвался Роже, высыпая деньги в общую казну, которой заведовал Андре де Монбар.

— Герой — глаз с дырой, — проворчал в его сторону будущий свояк.

Сам Бизоль побывал на маневрах византийской кавалерии за стенами Константинополя. Для человека, понимающего в том толк, зрелище было удивительное. Командовал учениями сам император Алексей Комнин, которому помогали эпарх города и военный логофет. Десятки тысяч людей высыпали к долине Бруса, чтобы поглазеть, как тяжелые, хорошо вооруженные всадники и пешие трапезиты штурмуют деревянную крепость, построенную и защищаемую моряками константинопольского флота. Всего в маневрах участвовало более пяти тысяч человек, причем несколько полков, гетерий, состояли исключительно из наемников: русских, итальянцев, англосаксов, скандинавов, немцев. Да и сам военный логофет был по происхождению армянином. Моряки храбро защищались и делали дерзкие вылазки, разрушая линейный строй кавалерии, но все же, с помощью осадных машин, трапезиты пробили несколько брешей в стенах крепости, куда первым хлынул иностранный полк франков. Довольный земляками, Бизоль де Сент-Омер бурными криками выразил свой восторг, хлопнув по плечу соседа, отчего тот повалился на землю, очнувшись лишь после окончания маневров.

Маркиз Хуан де Сетина нашел себе другое занятие. Он посетил Константинопольский университет, где с удовольствием прослушал блестящую, полную наблюдательности, остроумия и тонкой психологии лекцию византийского профессора и писателя Пселла о произведениях Лукиана. На курсы Пселла, наставника Анны Комнин, набивалось столько народа: и студентов, и просто любопытствующих, что между ними не прошмыгнула бы и мышка, а когда они начинали хохотать над какой-нибудь остроумной репликой лектора, то служители университета опасались, как бы крыша не рухнула им на головы. Просмотрев программу занятий, маркиз поразился списку изучаемых авторов: здесь был и Платон, и Аристотель, и Плутарх, и Гомер, и Геродот, и все философы, историки, трагики, ораторы, поэты древности! И все же основной упор делался на греческую литературу, которая в большом количестве хранилась во многих библиотеках Константинополя. В некоторые из них маркиз успел заглянуть, не пройдя также и мимо Магнаврской высшей школы, где преподавался даже такой предмет, как «Ораторское искусство хвалебных и надгробных речей».

А Гуго де Пейн и граф Норфолк предпочли прогулки по Константинополю. Более всего их привлекала архитектура города, живопись, иконография в церквах и монастырях. Храм святой Софии явился им настоящим чудом, — творением, изумительным по смелости замысла и мастерству выполнения: с высоким куполом, великолепной расстановкой колонн, роскошными канителями, пышными украшениями стен, покрытых разноцветной мозаикой, мрамором, заполняющими своды, абсиду и сам купол. Поразила и большая церковь святых Апостолов, построенная в форме креста, внутри которой вызывали поклонение живописные иконы, исполненные живым чувством и гармонией красок.

— И автор их неизвестен! — произнес Грей Норфолк, любуясь иконами.

— Так и должно быть в настоящем творении, — добавил Гуго де Пейн. — Потому что творец всего сущего на земле — один.

Они вышли из базилики, направляясь к бухте Золотого Рога.

— Поверьте, граф, — продолжил разговор де Пейн. — Восхищаясь византийским искусством, я глубоко скорблю о том расколе, который произошел между Римом и Константинополем. Согласитесь, что Византия, по своему уровню культуры, а может быть, и по духовному уровню намного опережает все иные страны.

— Конечно, — отозвался граф Норфолк.

— И все же, она обречена. Византия не устоит против Запада, против его ненасытности и жажды выпить все, что его окружает.

— Да и Восток в том поможет. Нельзя сидеть на двух стульях.

— Можно. Если эти стулья скреплены стержнем, имя которому — неистребимая сила духа. Но, когда Византия падет, Запад от этого ничего не выиграет. По законам Троицы будет еще третий Рим. Где — я не знаю. Но он будет стоять вечно.

Сказав это, Гуго де Пейн задумался, устремив взгляд серых, льдистых глаз на неспокойно вздымающиеся волны Босфора. Неожиданно он осознал, что и сам является одним из рычагов, призванных разрушить этот прекрасный город, и не только город: тот стержень, о котором он только что говорил, саму идею и дух православия. Нахмурившись, Гуго де Пейн погрузился в тяжелые размышления. Очнулся он от доносившихся из ближней таверны песен.

— Узнаю голоса наших друзей, Милана и Людвига, — произнес он молчаливо стоявшему рядом графу. — Пойдемте отсюда — не будем их смущать нашими унылыми лицами.

На обратном пути к гостинице им неожиданно встретилась процессия, во главе которой шел хорошо знакомый им по Труа, брат Людовика IV, Ренэ Алансон. Хотя и не испытывая особой приязни друг к другу, рыцари почтительно раскланялись.