Сердце у нее на мгновение остановилось, а потом застучало, словно обезумев, но не от страха, а скорее от удивления, смешанного со жгучим желанием. «Наверняка где-то поблизости у нее олененок, – мелькнуло у нее в сознании. – Совсем еще крохотный… Прячется, пока мать старается увлечь за собой охотников…»
Невольное благоговение, вызванное этой мыслью, видимо, передалось и лошади. Кобыла резко остановилась, разом осев на задние ноги. Сафие и раньше во время охоты не раз доводилось видеть оленей, и живых и мертвых, но сила материнской любви и способность к самопожертвованию всякий раз вызывали в ее душе восхищение, которое она не в силах была скрыть. Вот и сейчас девушка застыла, стараясь унять свое заколотившееся сердце и чувствуя, как ее собственное хриплое дыхание смешивается с дыханием лошади. Сафия будто окаменела, не в силах заставить себя двинуться с места. Овладевший ею почти молитвенный восторг был таким сильным, что на какое-то время она забыла обо всем. Всепоглощающая материнская любовь и слепой инстинкт самопожертвования, то, над чем Сафия всегда презрительно смеялась, считая их слабостью, если речь шла о человеческом существе, сейчас, воплощенные в этом прекрасном, беззащитном животном, потрясли ее до глубины души.
Материнский инстинкт всегда казался ей тайной за семью печатями. В ее представлении это было нечто загадочное, непостижимое. Она не понимала и не принимала его… Но в то же время не могла отрицать его существования. Этот инстинкт, как и воспоминание о скорбящей женщине из камня, сбивал с толку. С той самой минуты, как Сафия увидела статую, она не могла стряхнуть с себя наваждения. Это смущало ее, приводило в замешательство. Это было слабостью, с которой она должна была справиться.
Потрясение, которое Сафия испытала при виде испуганной оленихи, было настолько сильным, что она почувствовала, что нуждается в небольшой передышке. Пусть так, решила Сафия, сейчас она повернет кобылу назад и вернется обратно. Она постарается, чтобы мир снова воцарился в ее душе, и будет надеяться, что с наступлением утра вновь обретет силы.
Подобная скачка, которой она наслаждалась только что, в Венеции была бы невозможна. Эта мысль неожиданно умиротворила Сафию. Ей и в юности доводилось часто ездить верхом, но никогда так часто, как в последние пять месяцев. Не часто случалось выпросить у сестер-монахинь разрешение на верховую прогулку, но это было совсем не то, что теперь. Достаточно вспомнить хотя бы седло, в которое приходилось усаживаться боком, чтобы многочисленные юбки не задирались кверху.
И уж конечно, у нее никогда не было такой замечательной лошади, как эта кобылка, которую она получила, едва они приехали в Магнезию! Умная, сообразительная и к тому же восхитительно послушная… Сафия даже зажмурилась от удовольствия. Слава Аллаху! А ведь еще полгода назад эти слова для нее ничего не значили. «Да, знаю. Будь тут Газанфер, он бы непременно заставил меня повторить пару раз: „Слава Аллаху“», – внезапно взбунтовавшись, Сафия отказалась даже мысленно произнести эти слова.
Не успела она додумать до конца, не успела даже покрепче сжать поводья, чтобы повернуть кобылку, как вдруг та пронзительно заржала и взвилась на дыбы.
Последнее, что успела увидеть Сафия, – земля, покрытая ковром сумаха, стремительно рванулась ей навстречу.
XVI
Нет, она не разбилась. Пролежав несколько секунд на земле, слишком ошеломленная, чтобы понять, что же произошло, Сафия вдруг почувствовала, как к ней вновь вернулась способность дышать. Сломанные листья и побеги сумаха облепили ее в самых неожиданных местах, связывая движения, словно смирительная рубашка, и забивая ноздри едким, раздражающим запахом. Осторожно сделав несколько движений, после чего сумах облепил ее еще сильнее, а острые колючки вонзились в тело, Сафия скоро обнаружила, что отделалась легким испугом.
Но то, что она увидела, когда заставила себя наконец приподняться, повергло ее в шок. Сафия обнаружила, что лежит в какой-то расщелине, а совсем рядом, на краю ее, почти на уровне глаз, подергиваются ноги лошади. От ужаса эти ноги показались ей четырьмя колоннами из серого мрамора. Одна из них, правая задняя, насколько могла судить перепуганная Сафия, дрогнула раз, другой и замерла.
Не в силах заставить себя поверить в то, что произошло, Сафия рухнула на землю, жадно хватая воздух пересохшими губами, и почувствовала, что сейчас потеряет сознание.
– О, Аллах! Я убил ее!
Мурад, увидев, что случилось, одним прыжком соскочил с лошади и бросился к упавшей кобыле. Потом, снова простонав: «О, Аллах!», поднял вышитую золотом повязку Сафии, валявшуюся на земле рядом с его же собственной сломанной стрелой. Острие стрелы глубоко вошло в тело кобылы, пронзив ей сердце. Вот теперь Сафия потеряла сознание по-настоящему.
Она пришла в себя не сразу Первое, что почувствовала Сафия, была темная, вяжущая боль, сжимавшая ей переносицу. Руки принца крепко прижимали ее к груди. Он не стал уносить возлюбленную далеко – только вынес из плотного кольца слуг, столпившихся вокруг убитой кобылы, чтобы Сафия не слышала громкого жужжания мух, сразу же облепивших конскую тушу.
Отойдя на несколько шагов, Мурад опустился на колени и усадил Сафию на землю. Девушка слышала, как принц возносит молитвы, благодаря Аллаха за ее спасение, но его взволнованный голос доносился до нее слабо, как сквозь толстый слой ваты. Гораздо лучше она расслышала, что Мурад просит у нее прощения за свою страшную ошибку. Да, он заметил оленя. И не выдержал – решил поохотиться, не дожидаясь прибытия загонщиков. Он погнал коня, и ему показалось, что олень мелькнул за деревьями еще раз. Он сам не помнит, как спустил стрелу. Но не успела та сорваться, как он уже понял: это был не олень. Мелькнувшая в листве шитая золотом повязка его возлюбленной заставила сердце принца похолодеть от ужаса. Обезумев, он даже не помнил, что Сафия сняла ее с головы у него на глазах.
Теперь Сафия слышала его уже совсем ясно… слышала, как Мурад жарко шепчет слова раскаяния, обещая ей новую лошадь, нет, двадцать лошадей, все, что она пожелает! Принц клялся бросить весь мир к ее ногам, только бы она простила его. «Женись на мне, – это все, чего я хочу!» – едва не сорвалось с ее губ. Но Сафия не успела даже пошевелить губами, как новое, неведомое доселе чувство овладело ею. Больше всего оно было похоже на голод. Да, это был и в самом деле голод, но голод иного рода, вызванный его словами, ничего прекраснее которых она доселе не слышала. Он терзал ее, точно дикий зверь, раздирая когтями. Она чувствовала себя, как умирающий от голода человек, которому предлагают подкрепиться сладостями, в то время как он продал бы бессмертную душу за миску с дымящимся пловом.