И вот теперь, жадно разглядывая древнее святилище в горах, Сафия вдруг почувствовала, что отдала бы многое, лишь бы только чуть-чуть поболтать с этими женщинами.
Несмотря на то что некоторые из них были одеты в полосатые, белые в темно-синюю или красную полоску юбки, как это принято у гречанок, Сафия поняла, что большинство этих женщин вдовы. Сбившись в кучку, они напоминали зловещую стаю ворон – все, что было на них надето, вплоть до чулок и нижнего белья, даже носовые платки, которые по обычаю отсылают к красильщику в день похорон, было черного цвета.
«Но что у меня может быть общего со всеми этими женщинами, к которым жизнь обернулась своей черной стороной?! – примерно так обычно рассуждала Сафия, заметив какую-нибудь вдову. – Ведь их жизнь, так или иначе, уже кончена».
И вот сейчас впервые она вдруг разглядела в них женщин – возможно потому, что не все в этой скорбной процессии оказались старухами. Только теперь Сафия вдруг со всей очевидностью поняла то, что прежде почему-то никогда не приходило ей в голову: любая женщина, даже совсем еще юная и очаровательная, может прогневить небеса. И тогда они – да сохранит нас святая Агнесса от такого несчастья! – обрушат на нее свой карающий гнев. И та, что вчера еще смеялась от счастья, сегодня, закутавшись в черные одежды, в угрюмом молчании побредет в горы, чтобы там, среди отрогов, в одиночестве выплакать свое горе.
Многие из этих женщин принесли с собой нехитрые дары. Одни – просто цветы, астры, вроде тех, что лежали сейчас на коленях Сафии, такие же скромные букетики кучкой лежали возле ног статуи. Гораздо чаще приносили медные подносы с вареной пшеницей. Вот и сейчас то тут, то там на чьей-нибудь закутанной в черный платок голове покачивался поднос. Даже успев остыть, пшеница пахла так, что у Сафии закружилась голова. А когда были сняты грубые салфетки, прикрывавшие остальные подносы, у нее вырвался вздох изумления: букеты из цветов и листьев, кусочки цветного сахара, миндаль, базилик, корица, кунжут, изюм, сушеные фиги и еще многое другое были грудами свалены к ногам богини.
– Пища для мертвых, – шепотом пояснил Газанфер. – Древний обычай, символ скорби Цереры по своей дочери Персефоне.
Усевшись в кружок, большинство женщин принялись поглощать свои дары, запивая их вином в компании своих подруг. Никакой особой скорби Сафия при этом не заметила. Когда же подносы опустели, женщины, водрузив их на головы, вновь потянулись цепочкой туда, откуда пришли.
Напоследок одна из старух, бродившая возле них в надежде на подачку, оглянулась посмотреть, не осталось ли чего-нибудь съедобного. «Она сама похожа на скалу», – подумала Сафия, хотя одежда ее, больше напоминавшая рваную тряпку, со временем стала непонятно какого цвета. В конце концов старая нищенка зашаркала прочь, что-то невразумительно бормоча себе под нос. Рядом с королевской роскошью ковров, на которых устроилась Сафия, трясущаяся голова старухи казалась особенно жалкой. То, что случилось дальше, поразило даже саму Сафию. Позже она уже и сама не могла понять, как это произошло. Внезапно, повинуясь какому-то непонятному порыву, девушка вскочила, сунула старухе в руки блюдо с долмой
[8], знаком дав ей понять, что та может забрать себе и само блюдо. Почему она это сделала? Может быть, отдав старухе большую часть того, что было приготовлено для нее самой, Сафия получила единственную возможность хоть как-то смириться с тем, что им не суждено поговорить?
Старуха судорожно прижала блюдо к груди, низко поклонилась, так что прядь седых волос упала в тарелку, и что-то невнятно залопотала. Наверное, принялась благодарить, хотя Сафия не смогла разобрать ни слова. А потом, покрепче ухватив подачку, шмыгнула куда-то, как испуганная мышь, и мгновенно скрылась из виду.
– Госпожа…
Голос евнуха заставил ее очнуться. Сафия почувствовала, как ее обдало жаром, словно она съела слишком много перченого. Она сама не понимала, что с ней происходит – столь внезапные приливы сострадания были ей несвойственны. Сафия покосилась на евнуха. Всегда молчаливый гигант вдруг со свистом втянул в себя воздух. Лицо его исказилось страхом.
– Газанфер, мой отважный лев, что с тобой? Я сделала что-то ужасное? Неужели мне нельзя было подать ей милостыню?
– Вовсе нет, госпожа. – Евнух стиснул зубы.
– Тогда что?
– Нельзя было подавать ее так.
– Ничего не понимаю. Объясни.
– Вы, конечно, не поверите, госпожа, но это плохая примета – подавать попрошайке милостыню из своих рук. Тогда несчастье, что преследует ее, перейдет на вас. Разве вы не заметили, что все эти женщины клали еду для нее на землю? – Несвойственная Газанферу многоречивость говорила о многом: похоже, евнух по-настоящему испугался. – Говорят… но вы вряд ли поверите или испугаетесь, если я скажу, что вы… вы можете в одночасье стать такой же отверженной, как она.
– Никогда не слышала о такой примете. Ну конечно, я не верю в подобную чушь! И никогда не поверю. И тебе запрещаю, слышишь?
– Машалла
[9]. – Газанфер в знак повиновения низко поклонился.
Но что совсем не понравилось Сафие, так это страх, который шевельнулся в ее собственной душе, когда она беспомощным взглядом смотрела вслед старой нищенке, торопливо уходящей прочь с ее подносом в руках.
Сафия глубоко вздохнула раз, другой, пока не убедила себя наконец, что все это глупые суеверия, не больше. Подумать только, что выдумал евнух! Правда, она несправедлива к нему. Просто Газанфер заботится о ней, и сам не замечает, что в своем рвении порой заходит слишком далеко. Стало быть, следует позаботиться о том, чтобы впредь он не забывался. Впрочем, такое случается: очень часто, лишившись своего мужского достоинства, мужчина до конца своих дней остается сущим ребенком.
Но даже вновь обретя свое обычное хладнокровие, Сафия чувствовала, что не в силах стряхнуть с себя колдовское очарование, которым веяло от этого места. Что-то подсказывало ей, что Газанфер неспроста привел ее сюда. Сафия обернулась:
– Газанфер?
– Слушаю, госпожа.
– Кто она?
– Просто нищая старуха, которую Аллах благословил бедностью. Я не знаю ее, госпожа.
– Нет, я не о нищенке. Эта статуя… кто она?
– А, статуя… Ниоба.
– Ниоба… – Да ведь он же уже говорил, спохватилась Сафия. Какое-то неясное воспоминание пульсировало в ее мозгу. Наверное, она должна была понять, кто это, и без подсказки евнуха… Кажется, в каком-то богатом доме, еще в Венеции, она видела на стене фреску с классическим сюжетом. Только она никак не могла припомнить подробности. Сафия молча ждала, надеясь, что Газанфер напомнит ей эту легенду, не дожидаясь, пока госпожа не спросит его об этом сама. Почему-то ей не хотелось его спрашивать.