это разом, к тому, что жив и опять продолжаешь жить.
THE CLOISTERS[64]{78}
Из французского королевства
доставили стекла и камень,
чтоб на Манхэттенском острове
вывести эти сходящиеся аркады.
Они не подлог,
а доподлинный памятник ностальгии.
Голос американки нас приглашает
платить, кто сколько может,
потому что постройки — мнимость,
и деньги, брошенные в тарелку,
все равно обратятся в шекели или в пепел.
Это аббатство ужасней
пирамиды Гизеха{79}
и Кносского лабиринта{80},
поскольку тоже виденье.
Слышишь лепет фонтана,
а фонтан — в Апельсиновом дворике{81}
или в песне «Асры»{82}.
Слышишь звуки латыни,
а латынь звучит в Аквитании,
у самых границ ислама.
На гобелене видишь
разом гибель и воскресенье
приговоренного белого единорога,
ведь время в этих местах
живет по своим порядкам.
Этот задетый рукою лавр зацветет,
когда Лейф Эйриксон ступит на берег Америки.
Странное чувство: похоже на головокруженье.
До чего непривычна вечность!
ДЛЯ ФАНТАСТИЧЕСКОГО РАССКАЗА
В Висконсине, Техасе, а может быть, Алабаме ребята играют в войну между Севером и Югом. Я (как и все на свете) знаю: в разгроме есть величие, недоступное шумной победе, но могу вообразить, что длящаяся не один век и не на одном континенте игра достигает в конце концов божественного искусства распускать ткань времени или, как сказал бы Петр Дамиани, изменять былое.
Если это случится и после долгих игр Юг разобьет Север, нынешний день перестроит прошедшее, так что солдаты Ли в первые дни июля 1863 года выйдут из-под Геттисберга{83} победителями, перо Донна допишет поэму о переселении душ, состарившийся идальго Алонсо Кихано завоюет любовь Дульсинеи, восемь тысяч саксов в бою под Хастингсом разгромят норманнов, как раньше громили норвежцев, а Пифагор под Аргосским портиком не узнает щита, которым оборонялся, когда был Эвфорбом.
ПОСЛЕСЛОВИЕ{84}
Исчерпав некое число шагов,
отмеренных тебе на этом свете,
ты умер, говорят. Я тоже мертв.
И, вспоминая наш — как оказалось,
последний — вечер, думаю теперь:
что сделали года с двумя юнцами
далеких девятьсот двадцатых лет,
в нехитром платоническом порыве
искавшими то на панелях Южных
закатов, то в паредесовых струнах,
то в россказнях о стойке и ноже,
то в беглых и недостижимых зорях
подспудный, истинный Буэнос-Айрес?
Собрат мой по колоколам Кеведо
и страсти к дактилическим стихам,
как все в ту пору — первооткрыватель
метафоры, извечного орудья
поэтов, со страниц прилежной книги
сошедший, чтобы — сам не знаю как —
побыть со мною в мой никчемный вечер
и поддержать в кропанье этих строк…
СЧАСТЬЕ
Всякий обнявший женщину — Адам. А его женщина — Ева.
Все происходит впервые.
Я увидел на небе белый круг. Мне говорят «луна», но это всего лишь слово, всего лишь миф.
Я побаиваюсь деревьев. Они до того прекрасны!
Мирные звери вокруг ожидают своих имен.
В книгах на полке нет ни единой буквы. Они возникают, как только я раскрываю книгу.
Перелистывая атлас, я создаю Суматру.
Всякий хватающийся в темноте за спички изобретает огонь.
В зеркалах нас подстерегают чужие лица.
Всякий смотрящий на море видит Великобританию.
Всякий произносящий строку Лилиенкрона{85} вступает в битву.
Я увидел во сне Карфаген и легионы, разрушившие Карфаген.
Я увидел во сне клинок и весы.
Слава любви, в которой никто не обладает никем, а каждый дарит себя другому.
Слава кошмару, после которого понимаешь, какой ад мы способны создать.
Всякий вступающий в реку вступает в Ганг.
Всякий смотрящий на песок в часах видит распад империй.
Всякий играющий с кинжалом предвещает убийство Цезаря.
Всякий спящий несет в себе всех — и живых, и мертвых.
Я увидел в пустыне юного Сфинкса, который только что создан. Ничего старого нет под солнцем.
Все происходит впервые и навсегда.
Всякий читающий эти слова — их автор.
ЭЛЕГИЯ
Тайком, скрываясь даже от зеркал,
он просто плакал, как любой живущий,
не думав раньше, сколькое на свете
заслуживает поминальных слез:
лицо неведомой ему Елены,
невозвратимая река времен,
рука Христа, лежащая на римском
кресте, соленый пепел Карфагена,
венгерский и персидский соловей,
миг радости и годы ожиданья,
резная кость и мужественный лад
Марона, певшего труды оружья,
изменчивый рисунок облаков
единого и каждого заката,
и день, который снова сменит ночь.
За притворенной дверью человек —
щепоть сиротства, нежности и тлена —
в своем Буэнос-Айресе оплакал
весь бесконечный мир.
БЛЕЙК
Что составляло розу — щедрый дар,
непостижимый самому бутону?
Не жаркий цвет, незримый для цветка,
не сладкий и неуловимый запах,
не вес воздушных лепестков. Все это
лишь беглый отсвет, канувшая тень.
Им далеко до настоящей розы.
Она таится в чаше, и в бою,
и в небе, полном ангелов, и в тайном,
незыблемом и необъятном мире,
и в торжестве невидимого Бога,
и в серебре совсем иных небес,
и в мерзостном прообразе, ничем
не сходном с очертаниями розы.
СОЗДАТЕЛЬ
Мы все — твоя стремнина, Гераклит.
Мы — время, чье незримое теченье
Уносит львов и горные хребты,
Оплаканную нежность, пепел счастья,
Упрямую бессрочную надежду,
Пространные названья павших царств,
Гекзаметры латиняна и грека,
Потемки моря и триумф зари,
Сон, предвкушение грядущей смерти,
Доспехи, монументы и полки,
Орла и решку Янусова лика,
Спряденные фигурками из кости
Меандры на расчерченной доске,
Кисть Макбета, способную и море
Наполнить кровью, тайные труды
Часов, бегущих в полуночном мраке,
Недремлющее зеркало, в другое
Глядящее без посторонних глаз,
Гравюры и готические буквы,
Брусочек серы в платяном шкафу,
Тяжелые колокола бессонниц,
Рассветы, сумерки, закаты, эхо,
Ил